Война c парадигмами

Дмитрий Баюк,
кандидат физико-математических наук,
старший научный сотрудник Института истории естествознания и техники РАН,
зам. главного редактора журнала «Вопросы истории естествознания и техники»
«Что нового в науке и технике» №7-8, 2005

• Выпадение науки из культуры
• Спетая песня
• Революции в перчатках
• Из жизни теорий
• Трофейное невежество
• Конец света отменяется

Из жизни теорий

Среди социальных мифов, сопровождающих деятельность ученых, два мне кажутся особенно живучими: во-первых, что главная цель науки — открывать новые законы природы, а во-вторых, что знание законов природы позволяет предсказывать развитие событий. Как и всякий другой миф, эти два ухватывают какую-то важную черту реальности, но допускают скандальное разоблачение. То, что мы получаем в результате, оказывается, быть может, не менее мифологичным, но всё же гораздо ближе к реальности. И в этом следующем приближении можно сказать: в действительности ученый строит теорию. Даже экспериментатор, утверждая, что поворотом ручки реостата меняет напряженность магнитного поля, теоретизирует. Про магнитное поле ему ничего не известно кроме того, что он может узнать из косвенных наблюдений. Связать воедино поворот ручки, силу тока и напряженность магнитного поля он может только теоретически. Именно поэтому Кун утверждает, что научный факт сам по себе парадигмален: в одной парадигме он факт, а в другой — пустая бессмыслица. А вот что происходит с теориями, когда построение окончено, большой вопрос. Они могут что-то говорить о будущем, а могут быть абсолютно лишены всякой предсказательной способности — и это еще не повод немедленно отправлять их в помойку. У них могут оказаться другие достоинства.

Сэр Карл Рэймонд Поппер (1902–1994) — английский философ австрийского происхождения, профессор Лондонской школы экономики в 1949–69 гг. (фото с сайта www.fb12.uni-dortmund.de)

Жизнеспособность теории определяется несколькими обстоятельствами. Два из них очевидны: она должна быть логически непротиворечива и она должна соответствовать наблюдаемым явлениям. Но эти условия не являются ни необходимыми, ни достаточными, о чем первым заговорил, наверное, Карл Поппер еще в предвоенные годы. Ни эксперимент, ни правильно предсказанное будущее не доказывают справедливости теории, более того — ее справедливость доказать вообще невозможно. Поначалу Поппер думал, что теорию можно только опровергнуть. В этом он видел условие ее научности: ни экспериментальная, ни логическая проверка теории не могут окончательно доказать ее справедливости (верифицировать теорию), поэтому к рассмотрению следует принимать только те, которые могут быть экспериментально или логически опровергнуты (фальсифицированы). Эта простая и красивая схема показала свою слабость при попытке применить ее к эволюционной теории Дарвина — его теория происхождения видов, основанная на идее естественного отбора, не может быть экспериментально верифицирована. Но она не может быть экспериментально фальсифицирована. Велик соблазн объявить ее ненаучной, но Поппер не стал этого делать. Вместо этого он решил применить идею естественного отбора к самим научным теориям.

Было бы очень грубым упрощением полагать, что в результате естественного отбора хорошо приспособленные виды животных выживают, а плохо приспособленные — гибнут. Так в природе происходит далеко не всегда. Гораздо чаще борьба за выживание приводит к эволюции последних, и механизмы этой эволюции теория Дарвина объясняет гораздо лучше, чем собственно происхождение видов. Поппер предположил, что свободная конкуренция теорий повлекла бы за собой их более быструю эволюцию. Он даже воспользовался образом командной игры: регулярно встречаясь на игровом поле, конкурирующие по честным правилам команды вынуждены наращивать свое мастерство. Но в том-то и дело, что честных правил для науки не бывает — всегда есть господствующая парадигма, давящая несогласных всей силой государственного аппарата.

Вот хрестоматийный пример того, как это происходит. Научная революция XVII века сопровождалась рядом глубоких конфликтов, самый известный из которых разгорелся по поводу центра мироздания. В целом как античная, так и средневековая научная мысль не ставила под сомнение конечность Вселенной и центральное положение Земли в ней. Те отдельные эпизоды, когда обсуждалась гипотетическая возможность множественности миров или движения Земли, не носили принципиального характера и особой подозрительности не возбуждали. Тем не менее, когда во времена Галилея на идее движения Земли и центрального положения Солнца стало строиться новое мировоззрение, аппарат идеологического подавления заставил на какое-то время замолчать не только самого Галилея, но и многих его единомышленников. В том числе Декарта и Гассенди.

Со временем ситуация переменилась. Новая парадигма стала господствующей. Но это не означает, что не осталось носителей старого мировоззрения. Мы не будем сейчас выяснять, по каким причинам для русской религиозной философии начала ХХ века было важно центральное положение Земли — главное, что после публикации работ Эйнштейна по теории относительности некоторые ее представители увидели в ней возможность реставрации средневекового Космоса. Среди тех, кто открыто высказался в пользу неподвижности Земли и замкнутости Космоса, — В. В. Розанов, П. А. Флоренский и А. Ф. Лосев. Первый из трех умер в 1919 году, но Флоренскому и Лосеву в полной мере пришлось испытать на себе сокрушительный напор идеологического подавления со стороны тех, кто решал: что может быть предметом научного спора, а во что следует слепо верить.