Математическое моделирование в экологии:
Историко-методологический анализ

2.5. Проблема «наука и общество» у Л. Н. Толстого

Жизнь и жизненная драма Л. Н. Толстого исключительно полно и подробно документированы. Сохранились и опубликованы не только дневники и письма самого Льва Николаевича; не только автобиографические элементы легко и надежно выделяются в его художественных произведениях, но и многие из людей, в каком-то смысле близких к Л. Н. Толстому, опубликовали свои воспоминания или исследования жизни Льва Николаевича ([28], [31], [57]). Не следует недооценивать здесь определенного элемента экономической заинтересованности. Сам Л. Н. Толстой был относительно богатым человеком — в том смысле, что ему не грозила голодная смерть (как Ф. М. Достоевскому), если он не предоставит в срок издателю обещанной рукописи. Но сельским хозяином, владельцем поместья он был плохим. Временами он пытался увлечься сельским хозяйством: так, увидев раз у знакомого помещика очень замечательных свиней, он написал своему тестю, что не может быть вполне счастлив, пока и у него таких же не будет. Но ухаживать за свиньями он приставил спившегося мелкого крестьянского начальника, как бы из милости: чтобы у того был заработок. Бывшему начальнику зазорно было ходить за свиньями, и он их не кормил, отчего все свиньи передохли. Литературный заработок был очень существенным для якобы богатого помещика и даже одно время позволял делать ему покупки земель в надежде обеспечить будущее своих детей. Но, разумеется, полученные Толстым от издателей (т. е. в конечном счете — от читающей публики) деньги являются совершенно ничтожными в сравнении с непреходящими литературными шедеврами, которыми тот расплачивался. Удивительно, что все мемуары, написанные о Толстом, также обладают прекрасными литературными достоинствами.

С самых ранних лет жизни Л. Н. Толстого, о каких только имеются свидетельства, центральная проблема для него — это проблема религиозная, если религию понимать так, как ее понимал сам Лев Николаевич: «Вера — это знание того, что такое человек и для чего он живет на свете.» Из имеющихся источников различные комментаторы жизни Л. Н. Толстого отбирают разное, в соответствии со своими взглядами и вкусом. Например, в 1988 году издательство «Московский рабочий» адресовало молодежи «Дневник молодости Л. Н. Толстого» [28], в котором можно прочитать следующее.

1847 г., 11 марта (Казань). «Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, и вот шесть дней, как я почти доволен собою... Главная же польза состоит в том, что я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души».

17 апреля. «... И так я, кажется, без ошибки за цель моей жизни могу принять сознательное стремление к всестороннему развитию всего существующего».

1853 г., 25 июня. «Будь прям, хотя и резок, но откровенен со всеми, но не детски откровенен без необходимости. Воздерживайся от вина и женщин. Наслаждение так мало, неясно, а раскаяние так велико!»

8 июля. «Когда влечение души приходит в столкновение с влечением плоти, то первое должно брать верх, ибо душа бессмертна, так же как и счастие, которое она приобретает».

Другой автор — В. А. Жданов [31] — дает несколько иной подбор цитат из дневников Толстого.

26 августа 1851 г. «Пьяный Епишка вчера сказал, что дело с Соломонидой на лад идет. Хотелось бы мне ее взять».

18 апреля 1853 г. «После обеда был у Епишки и говорил с Соломонидой. Груди у нее подурнели, однако мне еще очень нравится. Впрочем, весна [?] сильно действует на меня. Каждая женская голая нога, мне кажется, принадлежит красавице.»

26 июня. «Ходил несколько раз к Епишке. Насчет Соломониды дело не подвигается вперед, а Мих. уже намеревается, кажется, подкарауливать. Я решился во что бы то ни стало иметь ее».

27 июня. «Непоследователен насчет Соломониды. Епишка, кажется, надует меня. Завтра... после обеда, что бы ни было, пойти искать доброе дело и о Соломониде.»

2 июля. «С[оломонида?] уехала совсем, а Ф[едосья], в которую я, как будто, влюблен, не соглашается под предлогом, что я уезжаю... Завтра пересилить свой стыд и решительно действовать насчет Ф.»

5 июля. «Ничего не говорил с Федосьей, несмотря на представлявшиеся случаи. У нее рожа разбита.»

6 июля. «Решить во что бы то ни стало дело с Федосьей.»

Как мы видели выше, 8 июля дело решилось в пользу счастия, приобретаемого бессмертной душой. Справедливости ради, отметим, что «Московский рабочий» не сам придумал подбор цитат, а следовал редакции В. Г. Черткова 1917 г.

Предмет нашей книги — разного рода поездки в ад, и в данном случае речь идет об аде сексуальной одержимости, в котором пребывал молодой Толстой. Этот ад продолжался для него еще 9 лет, когда, наконец, 34-летний Лев Николаевич с трудом из него вырвался и женился на 18-летней Софье Андреевне, которую поначалу немало огорчило чтение его дневников. В первые годы брак был счастливым в целом, но затем началась долгая жизненная драма с известным печальным концом. Одна из ее существенных причин заключалась в том, что здоровье Софьи Андреевны не было идеальным в чисто медицинском смысле. Она вынуждена была отказаться от кормления грудью собственных детей, что вызвало серьезное неудовольствие Льва Николаевича. Беременность и роды проходили у нее довольно трудно, а после особенно тяжелых родов пятого ребенка стало ясно, что следующая беременность не только нежелательна, но и вообще медицински противопоказана. Между тем, Лев Николаевич, по-видимому, не допускал и мысли об использовании какой-либо контрацептивной техники. А ведь это как раз тот случай, когда техника может быть очень полезной, снимая некоторую существенную проблему. Если уж говорить об экологии, то при тогдашней и нынешней чрезмерной концентрации населения в условиях нашей цивилизации нечто подобное совершенно необходимо. За «нецивилизованность», естественно, приходилось дорогой ценой расплачиваться: напрягались отношения между супругами.

Вторая проблема заключалась в очень ярком чувстве краткости человеческой жизни, которое было у Л. Н. Толстого. Биографы отмечают «арзамасский» приступ страха смерти, который Лев Николаевич пережил, будучи в отъезде из дома как раз по делам о покупке имений в начале сентября 1869 г. В общем, в возрасте примерно пятидесяти лет Толстой пережил глубокий душевный кризис. Некоторым даже кажется уместным термин «душевное заболевание», но, как всякое заболевание, заболевание психиатрическое подразумевает бурное цветение различных симптомов и синдромов, результатом которого является деградация личности. Давайте перечитаем вдохновенный текст «Исповеди» и оценим, уместно ли в данном случае говорить о деградации автора как художника слова.

«И вот тогда я, счастливый человек, вынес из своей комнаты шнурок, где я каждый вечер бывал один, раздеваясь, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жизни. Я сам не знал, чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от нее и, между тем, чего-то еще надеялся от нее.» ([68], стр. 12)

В этих двух предложениях замечательно всё, вплоть до погрешностей против стандартного русского языка. В самом деле, в первом предложении неправильный порядок слов, а во втором глагол «надеяться» требует иного предлога. Но уберите эти ошибки — и текст станет несравненно хуже. Великий мастер в полном обладании своим искусством знал, когда и какую ошибку сделать!

И вот, переживая духовный кризис, но находясь при этом не только в полном интеллектуальном здравии, но и на вершине мастерства, Толстой в поисках выхода обращается к науке. В данном случае это — теология, а по-русски — богословие. Еще в 1849–1853 гг. отец Макарий (в миру Михаил Петрович Булгаков, 1816–1882) опубликовал учебник «Православно-догматическое богословие», за который в 1854 г. Академия Наук присудила ему полную демидовскую премию.

Дорогой ценой оплатил несчастный старец, митрополит московский полученную им почти тридцать лет назад премию, когда в начале 80-х годов граф Толстой сделал из него всероссийскую и общемировую плевательницу. Но прежде чем входить в подробности этой немилосердной операции, следует остановиться на отношении Толстого к науке вообще. Напомним чеканный текст из книги «Путь жизни» [57]:

«Суеверие науки состоит в вере в то, что единое и истинное и необходимое для жизни всех людей знание заключается только в тех случайно избранных из всей безграничной области знаний отрывках разных, большей частью ненужных знаний, которые в известное время обратили на себя внимание небольшого числа освободивших себя от необходимого для жизни труда людей и потому живущих безнравственной и неразумной жизнью.»

Да, не любил Лев Николаевич науки. И из Казанского университета был отчислен за академическую неуспеваемость, от чего произошли плохие последствия. Казанский университет лишился чести числиться воспитателем гордости русского народа, а гордость эта от избытка науки готова была бежать куда угодно и действительно убежала на кавказскую колониальную войну солдатом в действующую армию. Не любил, а тем не менее, изучал, преподавал и даже сам в каком-то смысле разрабатывал, и не какую-нибудь гуманитарную юриспруденцию, за которую его выгнали из университета, а физику. Злые языки говорят (впрочем, бездоказательно, да и как такое докажешь), что занятия Толстого школами для крестьянских детей мотивированы родительскими чувствами. Нужно было дать какое-то образование собственным (генетически) детям, которых, якобы, немало подросло в Ясной Поляне и по окрестным деревням. Якобы, появление этих детей продолжалось и после женитьбы на Софье Андреевне, что хотя ничем и не доказано, но не выглядит совершенно неправдоподобным в свете упоминавшихся медицинских и сексологических затруднений. Так или иначе, Толстой организует школу и преподает в ней не только грамоту, арифметику и Закон Божий, но не может избежать и преподавания физики, ввиду ее очевидного технического значения.

В дневниках Толстого можно найти попытки самостоятельного создания физической теории с помощью неких «лучей». Эти лучи, если сказать вежливо, научно мало интересны, а если сказать попросту, стилем учебных книг самого Льва Николаевича, просто дурацкие, с точки зрения той физики, которая ко временам Толстого уже вполне сложилась и еще в седой древности преодолела «модели» типа этих самых лучей. Некоторые рассказы из его учебных книг тоже должны быть квалифицированы подобным образом, например, рассказ «Как в городе Париже починили дом». В некоем доме разошлись кирпичные стены; как же их вернуть на место? Призвали умельца: тот вделал в стены кольца, изготовил железный прут с крюками на концах немного короче расстояния между кольцами. Потом нагрел прут (тот от нагревания удлинился), зацепил крюками за кольца и дал пруту остыть. Остывая, прут стянул стены.

Рассказ прекрасно написан, переиздается до настоящего времени и запоминается сразу на всю жизнь, но совершенно нелеп по технической сути. Есть в нем что-то от хозяина, у которого свиньи дохнут с голоду. Ведь раскаленное железо не имеет прочности и вряд ли может что-либо стянуть при остывании, да и кирпичная кладка рассыплется при подобном обращении. Впрочем, в городе Москве действительно несколько сходным образом починили дом — это здание Института радиотехники и электроники (бывший физфак МГУ на Моховой). Но умельцы обвели стальные пояса вокруг дома, а для натяжения связей использовали винтовую нарезку. Вообще-то в таких случаях используют встречные резьбы — левую и правую, но видно это искусство в недавние времена утерялось: обошлись одной правой резьбой и электросваркой. Топорно, но здание перестало разваливаться. Может быть, сама идея подобного ремонта все-таки почерпнута когда-то в детстве из рассказа Толстого?

Школы для крестьянских детей — это увлечение тридцатилетнего Толстого. Промелькнули двадцать с лишком лет, дети так или иначе подросли. Семья переезжает в Москву, чтобы старшие дети могли нормально учиться. Софья Андреевна с дочерьми увлеченно шьет туалеты и ездит на балы, а ведь светская жизнь — это, прежде всего, утонченная и сублимированная эротика, секрет которой в наше время, пожалуй, утерян. С недоверием (которое хорошо понятно, если вспомнить приведенные выше цитаты) смотрит Лев Николаевич на то, как его дети втягиваются в эти игры: намного было бы лучше жить с детьми в деревне, со старшими детьми возить навоз, косить сено и чинить крышу на избе бедной крестьянки по новейшей технологии — сначала вымачивая солому в глиняном растворе. (История умалчивает, хороша ли оказалась эта крыша — не так ли, как с поросятами?) Городская обстановка вообще угнетает Толстого — уже тогда крупный город фактически являлся зоной экологического бедствия, см. хотя бы описание городской весны в «Воскресении». Лев Николаевич учится шить сапоги, ходит пилить дрова, изучает Священное Писание, сам пишет божественное, чем в материальном смысле не очень довольна хранительница очага Софья Андреевна. В общем, духовный кризис разворачивается по тому сценарию, какой описывают современные нам психиатры С. Гроф и К. Гроф в [23].

В какой-то момент Толстой прочитывает «Православно-догматическое богословие» Макария и предъявляет счет: раз ты получил демидовскую премию, так ответь мне, в чем смысл жизни и как лично мне следует жить. Что же он узнает из этой книги?

Мир и человека в нем сотворил всеблагой и всесовершенный Бог. Но почему же в этом мире так скверно жить? Потому что Адам и Ева согрешили, не устояли перед дьявольским искушением, и теперь их грех — первородный — передается от поколения к поколению самим фактом зачатия во грехе. Но Толстой не чувствует ни малейшей личной ответственности за Адама и Еву, так что догмат первородного греха представляется ему чистым вздором. Он читает учебник богословия, как историко-фактографическое описание. Конечно, такая «фактография» никак не соответствует культурному уровню прошлого века, но православие, неся на себе проклятие официальной идеологии, не может меняться и должно держаться традиций, сложившихся еще в незапамятные времена. Другое дело, если смотреть на Священное Писание, скажем, как на текст для медитации: тогда Адам и Ева стали бы несравненно ближе. Но в официальном учебнике Макарий никак не мог так изменить точку зрения.

Словом, не только предъявленный Толстым счет остался не оплаченным, но у него возникло некое чувство личной обиды, заставившее написать опровержение Макария, которое потом получило название «Критика догматического богословия». Скучно было Толстому писать это сочинение: уж слишком различны позиции его и Макария. Какое высказывание ни возьми, все выходит вздор. Например, сказано «Не убий», а по Макарию убивать можно — на войне или по приговору суда. Короче говоря, вместо разрешения духовного кризиса вышел колоссальный скандал с официальной церковью. В конце концов Толстой выработал свою теологию, которая резюмирована в книге «Путь жизни». Между прочим, эта книга и задумана как сборник текстов для медитаций.

Возвращаясь к методическим проблемам обучения студентов, заметим, что рядовой студент может не понимать (если ему об этом не сказать явно), что учебник по любой науке не должен восприниматься фактографически. Возьмем, например, такую простую науку, как математика. Что означают такие слова, которые часто приходится говорить начинающему: «Ты вызубрил доказательство теоремы, но ты его не понял». Очевидно, речь идет о том, что математика представляет собой некоторое знание, не полностью выразимое в словах и формулах, которые только и можно вызубрить. Мы с ужасом думаем о судьбе студентов рабфаков, которые должны были штурмом взять эту буржуазную науку, а как ее возьмешь: как подступишь поближе, так и брать вроде бы нечего. (Многие, впрочем, взяли, но только не штурмом, а любовью.) Но и простейшие тексты («Как в городе Париже починили дом») тоже полезны лишь как тексты для своеобразной медитации: если к ним подойти, как к фактографическому описанию, то получается нелепость.

Проблема — запросы общества и реальные возможности науки — стара как мир и остается вечно юной. Толстой сердится на Макария за то, что он не дал ему просимого. Проходит век, происходит чернобыльская катастрофа, и общество требует от науки абсолютно безопасной атомной энергетики. Как Толстой превратил в процессе дискуссии Макария в идиота, так и теперь в глазах общественного мнения превращаются в идиотов академики, ответственные за атомную науку. Осознается опасность экологического кризиса, и общество требует от науки, носящей название «экологии», мер спасения. Но наука экология не в большей мере способна решить проблему, чем Макарий удовлетворить Толстого. Опять наука оказывается несостоятельной.

Однако и теология, и атомная энергетика, и экология (и прочие науки) существуют такими, какими им удалось сложиться. Не следует забывать о том, что других, более совершенных наук нет.