«Лошадь, колесо и язык». Глава из книги

Глава 2. Как реконструировать мертвый язык

Как язык общения праиндоевропейский язык мертв по меньшей мере 4,5 тысячелетия. Люди, которые говорили на этом языке, не знали письменности, поэтому надписей на нем нет. Однако в 1868 году Август Шлейхер смог написать рассказ на реконструированном праиндоевропейском под названием «Овца и лошади» (Avis akvasas ka). В 1939 году Герман Хирт отредактировал его с учетом новой интерпретации праиндоевропейской фонетики, и название поменялось на Owis ek’woses-k^we. В 1979 году Уинфред Леман и Ладислав Згуста предложили совсем небольшие изменения в своей версии, Owis ekwosk^we. Если лингвисты в подобных упражнениях все больше внимания уделяют мельчайшим деталям произношения, большинство людей изумляет сама возможность сказать нечто о языке, который умер, не оставив после себя никаких письменных свидетельств. А изумление, разумеется, состоит в близком родстве с подозрением. Может быть, лингвисты обсуждают некую фантазию? Как они могут быть уверены в правильности своей реконструкции в отсутствие подкрепляющих документальных свидетельств?¹

Многие археологи, привыкшие откапывать реальные вещи, невысокого мнения насчет тех, кто всего лишь реконструирует гипотетические фонемы — так называемую «языковую праисторию». Основания для такого скептицизма имеются. Лингвисты и археологи сделали почти невозможной коммуникацию поверх границ, разделяющих их дисциплины, поскольку каждая из сторон изъясняется с помощью герметичного жаргона, который кроме нее почти никто не понимает. Обе дисциплины далеко не просты, и внутри каждой существуют разногласия по ряду ключевых вопросов. Неспециалисту эта здоровая дискуссия может показаться путаницей, а большинство археологов, включая автора этой книги, не являются специалистами в лингвистике. Историческое языкознание, как правило, не входит в академическую программу обучения археологов, так что большинство из них знают об этом предмете крайне мало. Иногда мы ясно даем это понять лингвистам. И точно так же студентов-лингвистов не учат археологии. Случайные замечания лингвистов об археологии археологам часто кажутся упрощенными и наивными и заставляют некоторых из нас подозревать, что все историческое языкознание полно упрощенных и наивных предположений.

Цель этих нескольких первых глав состоит в том, чтобы расчистить дорогу на ничейной земле, разделяющей археологию и историческое языкознание. В этом своем начинании я испытываю огромную неуверенность, ведь я получил не более основательную формальную подготовку в лингвистике, чем большинство археологов. Мне повезло, что частично эта дорога уже проложена Джимом Мэллори — возможно, единственным специалистом по индоевропейским исследованиям, имеющим двойную подготовку как лингвист и как археолог. Вопросы, связанные с происхождением индоевропейцев, являются, по существу, вопросами лингвистическими. Главная же проблема лингвистики заключается в понимании того, как язык меняется во времени².

Время и изменение языка

Представьте, что у вас есть машина времени. Если вы похожи на меня, то существует множество эпох и мест, где вам хотелось бы побывать. Однако в большинстве из них никто не говорит по-английски. Если вы не можете позволить себе провести полгода, скажем, в Древнем Египте, чтобы успеть освоить его язык, то вам придется ограничиться эпохами и странами, язык которых вы знаете. Пусть это будет путешествие в Англию. Как далеко во времени вы могли бы забраться, чтобы вас по-прежнему понимали? Отправимся, например, в Лондон в 1400 год н.э.

Как только вы выйдете из машины времени, вам стоит для начала произнести что-нибудь успокаивающее и знакомое — скажем, первую строку «Отче наш». На консервативной, архаичной версии современного стандартного английского эта строка звучит так: «Our Father, who is in heaven, blessed be your name»³. На английском 1400 года — языке Чосера — это звучало так: «Oure fadir that art in heuenes, halwid be thy name». А теперь повернем циферблат еще на четыре столетия назад и перенесемся в 1000 год н.э. На древнеанглийском, или англосаксонском, вам нужно было сказать: «Reader ure thu the eart on heofonum, si thin nama gehalgod». Поболтать с Альфредом Великим⁴ вряд ли удалось бы.

Большинство обычных разговорных языков за тысячу лет претерпевают такие изменения, что его носителям с двух концов этого тысячелетия, доведись им встретиться, было бы трудно понять друг друга. Вашей единственной надеждой на успешную коммуникацию с людьми, которые жили более тысячи лет назад, были бы языки, подобные церковному латинскому или древнеиндийскому (самой древней форме санскрита), замороженные благодаря ритуалу. Как пример языка, мало изменившегося за тысячу лет, часто приводят исландский, но этот язык используется жителями изолированного острова в Северной Атлантике, отношение которых к их древним сагам и поэзии граничит с религиозным поклонением. Большинство же языков переживает куда более значительные изменения, чем исландский, и гораздо быстрее, чем за тысячу лет, по двум причинам: во-первых, нет двух человек, которые говорили бы на одном языке абсолютно одинаково; во-вторых, в отличие от исландцев, большинство из нас встречает гораздо больше людей, говорящих иначе. Язык, который заимствует много слов и фраз из другого языка, меняется быстрее, чем язык с низким показателем заимствования. Исландский имеет один из самых низких показателей заимствования в мире [Embleton, 1991]. Если мы сталкиваемся с множеством других способов изъясняться, наша собственная речь наверняка будет меняться гораздо быстрее. Но хотя скорость изменения языка может быть очень разной, это, к счастью, не касается структуры и последовательности такого изменения.

Изменения языка не случайны: направление им задают произношение и фразы, которые нравятся и которым подражает большое количество людей. Как только определено целевое произношение, структура звуковых трансформаций, приближающих речь говорящего к этой цели, управляется определенными правилами. Умы, языки и уши всех людей подчиняются одним и тем же правилам. Лингвисты лишь впервые обратили на них внимание. Если воздействие конкретной инновации в произношении на прежнюю речевую систему определяется правилами — если звуковые изменения предсказуемы, — значит, можно отыграть их назад, чтобы услышать более ранние состояния языка. Примерно так и реконструировался праиндоевропейский язык.

Самое удивительное в изменениях языка — это их регулярность, их соответствие правилам, которые никто не осознает. В ранней истории старофранцузского языка предположительно был период, когда числительное tsent’m («сто») звучало как диалектная форма произношения латинского kentum («сто»). Различия в звучании между этими двумя формами представляли собой аллофоны — разные звуки, которые не образуют иного значения. Но из-за других изменений в произношении, которые претерпел латинский язык, [ts-] стал слышаться как другой звук — фонема, отличная от [k-] и способная изменять значение слова. В этот момент людям нужно было решить, произносить ли слово kentum с [k-] или [ts-]. Когда носители языка решили использовать [ts-], это решение распространялось не только на слово kentum, но и на все слова латинского языка, в которых звук k- стоит перед гласными переднего ряда вроде -e-. А как только это произошло, ts- стали путать с начальным s-, и людям пришлось снова решать, произносить ли tsentum с [ts-] или [s-]. Они выбрали [s-]. Эта серия трансформаций осуществлялась неосознанно и распространилась подобно вирусу на все слова префранцузского языка с аналогичной последовательностью звуков. Латинское cera (воск), произносимое как [kera], стало французским cire, произносимым как [seer], а латинское civitas (общество), произносимое как [kivitas], стало французским cite, произносимым как [seetay]. Произошли также другие звуковые изменения — однако все они следовали общим негласным и неосознаваемым правилам: трансформации звуков не были уникальными или ограниченными конкретными словами — напротив, они распространялись систематически на все аналогичные звуки данного языка. Человеческие уши были очень разборчивы в определении слов, которые соответствуют или не соответствуют этой аналогии. В словах, где латинское k- предшествовало гласным заднего ряда вроде -o, оно осталось без изменений, как в латинском costa>, французском côte.

Изменения звуков регулируются правилами, вероятно, потому, что все люди инстинктивно стремятся к порядку в языке. Должно быть, это врожденная особенность человеческого мозга. Нам для этого не нужны заседания комитетов, словари и даже умение читать и писать, и мы при этом не осознаем, что мы делаем (если только не являемся лингвистами). Человеческий язык определяется своими правилами. Правила диктуют построение предложения (синтаксис), отношения между звуками в словах (фонетику и морфологию) и их значение. Выучивание этих правил меняет наше сознание, превращая нас из детей в полноценных членов человеческой семьи. Поскольку язык играет центральную роль в человеческой эволюции, культуре и социальной идентичности, каждый член общества биологически наделен способностью преобразовывать языковые новшества в регулярные элементы языковой системы [Pinker, 1994].

Историческое языкознание как дисциплина возникло в XIX веке, когда ученые впервые обнаружили и проанализировали правила, которым мы следуем, когда говорим и слушаем. Я не претендую на компетентное знание этих правил, а если бы и знал, все равно не пытался бы объяснить их все. Я лишь надеюсь в общих чертах показать, как работают некоторые из них и как это позволяет нам использовать «реконструированный словарь» праиндоевропейского языка с пониманием его возможностей и границ.

Начнем с фонетики. Любой язык можно разделить на несколько связанных друг с другом систем, каждая из которых имеет свой набор правил. Словарь, или лексика, образует одну из этих систем; синтаксис, или порядок слов — другую; морфология, или форма слова, включая значительную часть того что именуется «грамматикой», — третью; фонетика, или правила, определяющие, какие звуки допустимы и значимы, — четвертую. Каждая система имеет свои специфические особенности, хотя изменение в одной (скажем, в фонетике) может привести к изменениям в другой (скажем, морфологии)⁵. Мы более внимательно остановимся на фонетике и лексике, поскольку они в особенности важны для понимания того, как осуществляется реконструкция праиндоевропейского словаря.

Фонетика: как реконструировать мертвое звучание

Фонетика, которая изучает звуки языка, является одним из главных инструментов лингвиста, занимающегося историческим языкознанием. Таковым ее делает то обстоятельство, что звуки, издаваемые людьми, имеют тенденцию изменяться со временем определенным (а не случайным) образом.

Направление фонетической трансформации определяется ограничениями двоякого рода: теми, которые применимы к большинству языков, и теми, которые специфичны для одного языка или родственной группы языков. Общие ограничения диктуются механическими границами голосовой анатомии человека, необходимостью издавать звуки, которые различимы и понятны для слушателей, и тенденцией к упрощению сложных для произношения звуковых комбинаций. Внутриязыковые ограничения диктуются ограниченным набором звуков, которые допустимы и значимы для данного языка. Часто эти специфические звуки того или иного языка очень узнаваемы. Комики заставляют нас смеяться, произнося бессмыслицу, которой придают характерное звучание французского или итальянского языка. Зная общие тенденции фонетической трансформации и специфические фонетические конвенции данной языковой группы, лингвист может прийти к надежным выводам относительно того, какие фонетические варианты являются более ранними, а какие появляются позднее. Это первый шаг в реконструкции фонетической истории языка.

Нам, к примеру, известно, что французский язык исторически произошел от диалектов латинского, на которых разговаривали в римской провинции Галлия (современная Франция) в поздние века Римской империи, около 300–400 годов н.э. Еще в 1500-х годах разговорный французский пользовался крайне низким авторитетом среди ученых, поскольку рассматривался всего лишь как искаженная форма латыни. Даже если бы мы ничего не знали об этой истории, мы могли бы изучить латинское centum (произносимое как [kentum]) и французское cent (произносимое как [sohnt]), обозначающие «сто», и сказать, что звучание латинского слова позволяет считать его более ранней формой, из которой современная французская форма могла произойти в соответствии с правилами звуковой трансформации, и что прежде, чем появилась эта современная форма, существовало, вероятно, промежуточное произношение, [tsohnt], — и были бы правы.

Некоторые основные правила изменения языка: фонология и аналогия

Сделать эти выводы нам помогают два общих фонетических правила. Одно из них состоит в том, что первоначальные твердые согласные вроде к и твердого г имеют тенденцию меняться — если они вообще меняются — в направлении мягких звуков вроде с и ш, тогда как изменение с на к в целом нетипично. Второе правило гласит, что согласный звук, произносимый, когда язык останавливается в задней части ротовой полости (к), с особенно высокой вероятностью меняется в направлении звука, образуемого в передней части ротовой полости (т или с), в словах, где за ним следует гласный, который образуется в передней части ротовой полости (е). Произнесите [ке-] и [се-] и обратите внимание на положение вашего языка. При образовании к используется задняя часть языка, а при образовании е и с — средняя часть или кончик языка, что делает произнесение слога се- более простым, чем ке-. Следует ожидать, что к-, стоящее перед гласным переднего ряда, таким как -е, изменится на ц-, а затем на с-, но не наоборот.

Это пример общей фонетической тенденции, которая называется ассимиляцией: один звук имеет свойство приспосабливаться к соседнему звуку того же слова для упрощения требуемых движений голосового аппарата. Конкретный тип ассимиляции, рассмотренный выше, именуется палатизацией (от лат. palatum — среднее нёбо), или смягчением: заднеязычный согласный (k), за которым следует гласный переднего ряда (e), во французском языке ассимилировался путем смещения в направлении передней части неба, так что [k] сменился на [s]. Между латинским [k] (образуемым в задней части нёба поднятием задней части спинки языка) и современным французским [s] (образуемым в передней части нёба с помощью кончика языка) должно было существовать промежуточное произношение ts (образуемое средней частью языка в средней части нёба). Такая последовательность позволяет историкам-лингвистам реконструировать незадокументированные промежуточные стадии в эволюции языка. В развитии французского языка из латинского палатизация имела систематический характер. Многие характерные особенности французской фонетики своим происхождением обязаны ей.

Обычно ассимиляция качественно меняет звук, а иногда устраняет его из слова путем слияния двух звуков. Противоположностью этого процесса является добавление в слово новых звуков. Хорошим примером подобной инновации служат различные произношения слова athlete («атлет») в английском. Многие носители английского языка вставляют [-uh] в середину слова, произнося [ath-uh-lete], и большинство из них этого не осознает. Этот добавленный слог всегда произносится одинаково, как [-uh], потому что он приспосабливается к положению языка, которое требуется для произнесения последующего -l. Лингвисты могли бы предсказать, что некоторые носители языка будут вставлять гласный в трудные сочетания согласных типа -thl (этот феномен называется эпентезой) и что дополнительный гласный в слове athlete всегда будет произноситься как [-uh] из-за правила ассимиляции.

Другим типом изменений являются аналогические изменения, которые оказывают более непосредственное влияние на грамматику. Например, окончание -s или -es в английских существительных множественного числа первоначально ограничивалось одной категорией существительных древнеанглийского языка: stān (stone, «камень» — именительный падеж единственного числа), stānas (stones — именительный падеж множественного числа). Но когда ряд звуковых изменений (см. примеч. 5) привел к исчезновению фонем, которые раньше различали существительные разных категорий, окончание -s стало пониматься как универсальный признак множественного числа и присоединяться ко всем существительным. Существительные, множественные формы которых образуются с помощью -n (oxen — «быки»), или с помощью изменения в корне слова (women — «женщины»), или остающиеся без изменения (sheep — «овца», «овцы»), сохранились как реликты древнеанглийского, причем окончание -s продолжает вытеснять эти «неправильные» формы, что происходит на протяжении восьми столетий. Аналогическим изменениям подверглись также глаголы: help/helped(«помогать») заменило древнеанглийское help/holp, поскольку окончание -ed стало пониматься как универсальное окончание глаголов в прошедшем времени, вытеснив некогда значительное число сильных глаголов, прошедшая форма которых образовывалась путем изменения корневого гласного. Аналогические изменения могут также создавать новые слова или формы по аналогии со старыми. Слова, образуемые с помощью -able и -scape, существуют в английском в таком множестве, потому что эти окончания, изначально неотделимые от конкретных слов (measurable — «измеримый», landscape — «пейзаж»), стали пониматься как суффиксы, которые можно отделить и присоединить к любому корню (touchable — «осязаемый», moonscape — «лунный пейзаж»).

Фонетические и аналогические изменения являются внутренним механизмом, благодаря которому в язык инкорпорируются новые формы. Изучив ряд документов разных периодов прошлого, связанных с родословной одного языка, — скажем, надписи на классической латыни, поздней вульгарной латыни, раннем средневековом французском, позднем средневековом французском и современном французском, — лингвисты установили практически все звуковые изменения и аналогические сдвиги в эволюции французского из латинского. Постоянные, систематические правила, действительные также для других случаев трансформации в других языках, объясняют большую часть этих сдвигов. Но как лингвисты отыгрывают эти сдвиги «назад во времени», чтобы найти истоки современных языков? Как нам реконструировать звуки языков, подобных праиндоевропейскому, от которых не осталось никаких документов, — языков, на которых говорили до изобретения письменности?

«Hundred»: пример фонетической реконструкции

Слова праиндоевропейского языка не реконструировались с целью создания словаря праиндоевропейской лексики, хотя они для этого вполне пригодны. Непосредственная цель реконструкции заключается в том, чтобы установить родство дочерних терминов, их происхождение от одного материнского термина. Реконструкция материнского термина — побочный результат этого сравнения, доказательство того, что каждый звук каждого дочернего слова может быть получен из звучания общего предка. Первый шаг состоит в том, чтобы собрать всех предполагаемых потомков: нужно составить список всех вариантов слова, какие можно найти в индоевропейских языках (табл. 2.1). Уже для этого нужно знать правила фонетической трансформации, поскольку некоторые варианты слова могли радикально поменять свое звучание. Даже простое опознание кандидатов и составление хорошего списка могут оказаться непростой задачей. Проделаем это с праиндоевропейским словом, обозначавшим «сто». Индоевропейские корни сохраняются в числительных, особенно обозначающих цифры от одного до десяти, сто и тысячу, почти во всех современных индоевропейских языках.

Таблица 2.1. Родственные слова индоевропейской языковой семьи со значением «сто»

Наш список включает латинское centum, авестийское satǝm, литовское šimtas и готское hunda- (от корня, очень близкого hunda-, произошло английское слово hundred). Можно было бы добавить сюда похожие слова со значением «сто» из других индоевропейских языков, и я уже упоминал французское cent, но для простоты буду использовать только эти четыре. Эти слова происходят из четырех индоевропейских ветвей: италийской, индоиранской, балтийской и германской.

Нам нужно ответить на следующий вопрос: являются ли эти слова фонетически измененными потомками одного слова-предка? Если да, то они родственны. Чтобы проверить это, необходимо реконструировать предковую последовательность фонем, которая могла развиться во все документально зафиксированные дочерние формы звучания согласно известным правилам. Начнем с первого звука в слове.

Начальную фонему [k] латинского centum можно объяснить, если предковое слово тоже начиналось со звука [k]. Начальный мягкий согласный ([s] и [sh]) в авестийском satǝm и литовском šimtas мог произойти от праиндоевропейского слова, которое начиналось с твердого согласного [k], как в латинском centum, поскольку если твердые согласные меняются, то обычно в сторону смягчения. Обратное развитие (от [s] или [sh] к [k]) крайне маловероятно. Кроме того, и в индоиранской ветви, к которой принадлежит ведийский санскрит, и в балтийской ветви, к которой принадлежит литовский, вполне ожидаемы палатизация и ассибиляция (превращение в сибилянт — свистящий или шипящий звук). Общее направление звуковой трансформации и специфические конвенции каждой из языковых ветвей позволяют нам сказать, что праиндоевропейское слово, от которого произошли все три потомка, могло начинаться с ‘k’.

А как быть с hunda-? Это слово кажется совсем другим, но на самом деле звук h ожидаем: он отвечает правилу, которое распространяется на все начальные [k] языков германской ветви. Этой трансформации подверглось не только k, но и восемь других согласных прегерманского индоевропейского языка. Сдвиг согласных охватил все древнее сообщество носителей этого языка, приведя к возникновению новой прагерманской фонетики, которая сохранилась во всех позднейших германских языках, включая английский. Этот сдвиг был описан Якобом Гриммом (тем самым, который вместе с братом Вильгельмом собирал немецкие сказки) и назван в его честь законом Гримма [Fortson, 2004, p. 300–304]. Одно из изменений, описанных в законе Гримма, заключается в том, что архаический индоевропейский звук [k] в большинстве фонетических позиций сменился германским [h]. Индоевропейское k, сохранившееся в латинском centum, превратилось в h в готском hunda-; начальное k, которое мы видим в латинском caput («голова»), превратилось в h в древнеанглийском hafud («голова») и т.д. (пример caput> hafud показывает также, что p сменилось на f, как и в pater> fater). Так что, хотя слово hunda- выглядит иначе, оно подтверждает, что его первый согласный мог произойти от k по закону Гримма.

Первым звуком праиндоевропейского слова, означавшего «сто», вероятно, был k. Начальный звук [k] соответствует и другим индоевропейским числительным с тем же значением⁶. Вторым звуком, надо полагать, был гласный, но какой именно?

Этим вторым звуком был гласный, которого в английском не существует. В праиндоевропейском языке роль гласных могли играть сонорные согласные⁷, похожие на сонорный n в разговорном произношении fish’n’ (как в Bob’s gone fish’n’ — «Боб отправился на рыбалку»). Второй звук был сонорным — ^*ṃ или ^*ṇ?: оба они встречаются среди сравниваемых дочерних терминов (звездочка используется в начале реконструированной формы, которая не имеет прямого доказательства). Звук m появляется в литовском числительном šimtas, что можно объяснить наличием m в слове-предке. Оно могло поменяться на n в древнеиндийском, германском и других языках, приспособившись к следующим за ним t или d, поскольку и n, и t артикулируются языком (по той же причине древнеиспанское semda [«тропа»] превратилось в современное испанское senda). Сдвиг от первоначального m к n перед t объясним, тогда как сдвиг от первоначального n к m гораздо менее вероятен. Следовательно, изначально вторым звуком, скорее всего, был m. Этот согласный полностью исчез в санскритском satam в силу другой ассимилирующей тенденции, которая называется тотальной ассимиляцией: после того как m поменялось на n, дав вариант *santam, n полностью ассимилировалось следующим за ним t, и получилось satam. Тот же процесс привел к потере звука [k] при переходе от латинского octo к современному итальянскому otto («восемь»).

Я прерву свой рассказ о праиндоевропейском предке числительного centum на этом первом слоге *k’ṃ-. Необходимо продолжать этот анализ и рассмотреть все фонемы во всех сохранившихся числительных, обозначающих «сто», чтобы реконструировать их общий источник. Применяя такие правила ко всем этим числительным, лингвисты сумели реконструировать праиндоевропейскую последовательность фонем, *k’ṃtom, которая могла развиться во все известные фонемы всех известных дочерних форм. Праиндоевропейский источник *k’ṃtom представляет собой результат успешного сравнения — он доказывает, что сравниваемые дочерние формы действительно родственны. И высока вероятность, что это слово произносилось именно так, по крайней мере в некоторых диалектах праиндоевропейского языка.

Слабые и сильные стороны реконструкции

Компаративный метод позволяет установить звучание предковой формы и подтверждает генетическую связь только в отношении группы родственных слов, которые систематически эволюционировали согласно правилам звуковой трансформации. Результатом сравнительного анализа является либо демонстрация генетической связи, если каждая фонема каждого из этих слов может быть выведена из общеприемлемой родительской фонемы, либо отсутствие доказуемой связи. В ряде случаев звуки могли быть заимствованы из соседнего языка, и такие заимствования могли заместить предсказуемые изменения. Компаративный метод не может подвергнуть правильной реконструкции «неправильный» набор звуков. Мы никогда не реконструируем значительную, а может, и большую, часть праиндоевропейского словаря. Правильные группы родственных слов позволяют нам реконструировать праиндоевропейскую основу слова «дверь», но не «стена», «дождь», но не «река», «ступня», но не «нога». В праиндоевропейском языке наверняка были слова, обозначавшие эти вещи, но мы не можем с уверенностью восстановить их звучание.

Компаративный метод не может доказать, что два слова не связаны, но он может потерпеть неудачу в попытке доказать связь между ними. Например, древнегреческий бог Уран и индийское божество Варуна наделены очень похожими мифологическими атрибутами, а их имена довольно похожи. Могут ли Уран и Варуна быть отблесками имени какого-то более древнего праиндоевропейского бога? Возможно. Но эти два имени нельзя возвести к общему предку в соответствии с известными правилами звуковой трансформации, действующими в греческом и древнеиндийском. Точно так же латинское deus («бог») и греческое théos («бог») кажутся явными родственниками, но компаративный метод показывает, что латинское deus в действительности имеет общее происхождение с греческим Zéus [Hock, Joseph, 1996, p. 38]. Если бы у греческого théos был латинский родственник, то он должен был начинаться со звука [f] (предположительно таким родственным словом могло быть festus [«праздничный», «торжественный»], но другие звуки в этом сравнении проблематичны). Остается вероятность, что между deus и théos все же существует некое «неправильное» историческое родство, но мы не можем это проверить.

Так как же мы можем быть уверены, что компаративный метод корректно реконструирует документально незасвидетельствованные стадии фонетической истории языка? Сами лингвисты расходятся в вопросе относительно «реальности» реконструируемых терминов⁸. Реконструкция, основанная на сравнении слов из восьми ветвей индоевропейской языковой семьи, как *k’ṃtom, гораздо более надежна и предположительно более «верна», чем та, которая основана на словах всего двух ветвей. Реконструкция, основанная на сравнении родственных слов по крайней мере трех языковых ветвей, включая одну древнюю (анатолийский, древнегреческий, авестийский, древнеиндийский, латинский, некоторые аспекты кельтского), должна быть достаточно надежной. Но насколько надежной? Один такой тест был проведен Робертом Холлом, который реконструировал общего предка романских языков, используя только правила звуковой трансформации, а затем сравнил свою реконструкцию с латынью. Учитывая то обстоятельство, что романские языки на самом деле произошли от нескольких провинциальных диалектов вульгарной латыни, а проверочным языком был классический латинский Цицерона и Цезаря, результат оказался обнадеживающим. Холлу удалось реконструировать даже различие между двумя группами гласных, хотя оно не сохранилось ни в одном из современных дочерних языков. Он не сумел идентифицировать признак, по которому эти две группы различались — а этим признаком была долгота, поскольку в латинском существовали долгие и краткие гласные, — но смог восстановить систему их противопоставления, а также многие другие, более очевидные аспекты латинской морфологии, синтаксиса и словаря. Помимо таких искусных экспериментов, прекрасным доказательством реализма реконструкции служат те случаи, когда реконструкции, сделанные лингвистами, нашли подтверждение благодаря надписям, позднее обнаруженным археологами [Hall, 1950; 1976].

Предполагалось, например, что самые древние зафиксированные в письменных источниках слова германских языков со значением «гость» (готское gasts, древнескандинавское gestr, древневерхненемецкое gast) произошли от реконструированного позднепраиндоевропейского *ghos-ti- (слова, которое, по всей видимости, означало одновременно и «гостя», и «хозяина» и тем самым описывало не столько одну из этих ролей, сколько отношение гостеприимства между чужаками), а промежуточной формой между ними было прагерманское *gastiz. Ни одна из известных форм этого слова в более поздних германских языках не содержала i перед конечным согласным, но правила языковой трансформации подсказывали, что в прагерманском оно теоретически должно было быть. А затем в могиле в Дании был найден золотой рог с надписью на архаическом германском: ek hlewagastiz holitijaz (или holtingaz) horna tawido, что в переводе означает «Я, Хлевагасти из Хольта (или Хольтинга), сделал этот рог». Таким образом, надпись содержала имя собственное Hlewagastiz, состоящее из двух корней, Hlewa- («слава») и gastiz («гость»). Лингвистов изумил не сам рог — великолепное изделие из золота, а то, что надпись на нем содержала корень с предсказанным i, подтверждающим и реконструированную прагерманскую форму слова, и древнюю индоевропейскую форму, от которой она произошла. Лингвистическая реконструкция прошла испытание реальностью.

Точно так же лингвисты, изучавшие эволюцию греческого языка, предположили существование в праиндоевропейском лабиовелярного согласного *k^w (произносится [kw-]), от которого произошли греческие t (перед гласными переднего ряда) и p (перед гласными заднего ряда). Реконструкция *k^w была здравым, но сложным решением проблемы связи согласных классического греческого с их праиндоевропейскими предками. Она оставалась сугубо теоретической вплоть до открытия и расшифровки надписей на линейном письме Б, сделанных на микенских табличках: они показали, что ранняя, микенская, форма греческого языка имела предсказанное *k^w там, где в более позднем греческом стали употребляться t и p — перед гласными переднего и заднего ряда соответственно⁹. Подобные примеры подтверждают, что реконструкции лингвистов-историков — отнюдь не абстракции.

Реконструированный термин, разумеется, представляет собой фонетическую идеализацию. Реконструкция не может передать множество диалектных произношений, которые должны были появляться на протяжении примерно тысячи лет существования этого языка. Тем не менее это замечательное достижение — то, что мы можем произнести, пусть приблизительно, тысячи слов языка, на котором разговаривали люди, не знавшие письменности, ранее 2500 года до н.э.

Лексикон: как реконструировать мертвые значения

После того как мы реконструировали звучание слова на праиндоевропейском языке, как нам понять, что оно значило? Некоторые археологи сомневаются в надежности реконструированного праиндоевропейского, поскольку чувствуют, что нельзя быть уверенным в оригинальных значениях реконструированных слов¹⁰. Но мы можем с уверенностью установить значения многих праиндоевропейских терминов. И эти значения дают нам лучшее свидетельство о материальной культуре, экологической среде, общественных отношениях и духовных представлениях носителей праиндоевропейского языка. Каждое значение стоит затраченных усилий.

При определении значения руководствуются тремя общими правилами. Во-первых, нужно искать самые древние значения, какие только можно найти. Если цель состоит в том, чтобы выяснить значение оригинального праиндоевропейского слова, современные значения необходимо сопоставить с зафиксированными значениями их древних родственников.

Во-вторых, если родственные слова всех языковых ветвей имеют какое-то одно значение (как «сто» в приведенном выше примере), ясно, что это наименее проблематичное значение, какое мы можем приписать их праиндоевропейскому источнику. Трудно представить, каким образом все эти родственные слова могли приобрести одно и то же значение, если оно не было значением предкового корня.

В-третьих, если слово может быть разделено на корни, которые также указывают на предполагаемое значение, стало быть, это значение вдвойне вероятно. Скажем, праиндоевропейское *k’ṃtom, вероятно, является укороченной версией *dek’ṃtom — слова, которое включает праиндоевропейский корень *dek’ṃ («десять»). Последовательность звуков в *dek’ṃ реконструирована независимо путем сравнения родственных терминов, имеющих значение «десять», поэтому тот факт, что реконструированные слова, обозначающие «десять» и «сто», близки и по значению, и по звучанию, подкрепляет достоверность обеих реконструкций. Корень *k’ṃtom оказывается не просто произвольной цепочкой праиндоевропейских фонем, а осмысленной структурой: «единица, состоящая из десятков». Это также говорит нам, что носители праиндоевропейского языка использовали десятичную систему исчисления и составляли сотню из десятков, как и мы.

В большинстве случаев значение праиндоевропейского слова менялось по мере того как различные языковые сообщества, использовавшие его, обособлялись друг от друга, шли столетия, и дочерние языки эволюционировали. Поскольку связь между словом и его значением произвольна, трансформация значения имеет гораздо менее направленный и систематический характер, чем трансформация звучания (хотя некоторые семантические сдвиги более вероятны, чем другие). Тем не менее общие значения поддаются восстановлению. Хорошим примером служит слово, обозначающее колесо.

«Wheel»: пример семантической реконструкции

Слово wheel («колесо») является современным английским потомком праиндоевропейского слова, которое звучало как *k^wék^wlos или *k^wek^wlós. Но что, собственно говоря, это *k^wék^wlos означало в праиндоевропейском? Последовательность фонем в этом предковом слове была установлена путем сравнения родственных слов из восьми древних индоевропейских языков, относящихся к пяти ветвям. Отголоски этого слова сохранились в древнеиндийском и авестийском (индоиранская ветвь), в древнескандинавском и древнеанглийском (германская ветвь), древнегреческом, фригийском и тохарских А и Б. Значение «колесо» имеют родственные слова санскрита, авестийского, древнескандинавского и древнеанглийского. Значение греческого слова поменялось на «круг» в единственном числе, но во множественном числе оно по-прежнему имеет значение «колёса». В тохарских и фригийском языках эти слова означают повозку или телегу. Каким же было первоначальное значение (см. табл. 2.2)?

Таблица 2.2. Праиндоевропейские основы слов, обозначающих части повозки

Пять из восьми слов, родственных *k^wék^wlos, точно обозначают колесо или колёса, а в тех языках (фригийском, древнегреческом, тохарских А и Б), где значение отличается от «колесо/колёса», это отличие незначительно («круг», «повозка» или «телега»). Кроме того, слова, сохранившие значение «колесо», обнаружены в языках, которые географически изолированы друг от друга (древнеиндийский и авестийский в Иране были соседями, но ни один из них не контактировал с древнескандинавским или древнеанглийским). Вряд ли значение «колесо» было заимствовано древнескандинавским из древнеиндийского или наоборот.

Некоторые сдвиги в значении маловероятны, другие же обычны. Целое («повозка», «телега») нередко называют по наиболее характерной его части («колёса»), как это, видимо, и произошло во фригийском и тохарских языках. То же самое происходит в современном английском сленге, когда мы называем чей-то автомобиль его или её «колёсами», а одежду — «тряпками»¹¹. Сдвиг значения в противоположном направлении, когда слово, первоначально обозначавшее целое, начинает использоваться по отношению к одной из его частей («повозка» в значении «колесо»), гораздо менее вероятен.

В поддержку значения «колесо» говорит и тот факт, что оно имеет индоевропейскую этимологию, как и *k’ṃtom. Это слово образовано от другого индоевропейского корня — глагола *k^wel-, «поворачиваться», «вращаться». Так что *k^wék^wlos — это тоже не просто случайная последовательность фонем, реконструированная путем сравнения родственных слов со значением «колесо»; оно означает «вещь, которая вращается». Это не только говорит в пользу значения «колесо», а не «круг» или «повозка», но и указывает на то, что носители праиндоевропейского языка сами придумали название колесам. Если они узнали об изобретении колеса от других, они тем не менее не приняли иностранное название этого предмета. Следовательно, условия, в которых имело место заимствование, вероятно, были кратковременными и предполагали контакт между людьми, в общественном отношении далекими друг от друга. Альтернативная гипотеза, согласно которой колесо было изобретено внутри праиндоевропейского сообщества, выглядит неправдоподобно в силу исторических и археологических свидетельств, хотя остается возможной (см. главу 4).

Подтвердить реконструированное значение помогает ещё одно правило. Если это значение вписывается в семантическое поле, включающее другие реконструированные термины с близкими значениями, мы можем быть хотя бы до некоторой степени уверены, что такое слово существовало в праиндоевропейском языке. «Колесо» является частью семантического поля, которое образуют слова, обозначающие различные части повозки или телеги (табл. 2.2). К счастью, в случае праиндоевропейского могут быть реконструированы по крайней мере четыре других таких слова. Вот они:

1. *rot-eh₂-, второй термин, обозначающий колесо, с родственными словами в древнеиндийском и авестийском со значением «колесница» и родственными словами, обозначающими колесо, в латинском, валлийском, древневерхненемецком и литовском;
2. *aks- (или, возможно, *h₂eks-), «ось», термин, подтвержденный родственными словами, которые не меняли значение тысячелетиями, в древнеиндийском, греческом, латинском, древнескандинавском, древнеанглийском, древневерхненемецком, литовском и старославянском;
3. *h₂ih₃s-, «оглобля», термин, засвидетельствованный родственными словами с таким значением в хеттском и древнеиндийском;
4. *wégheti, глагол, означающий «везти или ехать в телеге», засвидетельствованный родственными словами, передающими это значение, в древнеиндийском, авестийском, латинском, древнеанглийском и старославянском, а также производными существительными с окончанием *-no-, обозначающими повозку, в древнеирландском, древнеанглийском, древневерхненемецком и древнескандинавском.

Эти четыре дополнительных термина образуют подтвержденное многочисленными документальными источниками семантическое поле («колесо», «ось», «оглобля», «повозка» или «везти в телеге»), которое усиливает нашу уверенность в том, что реконструированное слово *k^wék^wlos имело значение «колесо». Из пяти терминов, установленных для данного семантического поля, все, за исключением «оглобли», имеют явно индоевропейскую этимологию, восходя к предковым формам, реконструированным независимо друг от друга. Носители праиндоевропейского были знакомы с колесами и повозками и использовали слова собственного изобретения, чтобы говорить о них.

Тонкие различия, смысловые оттенки и вербальные ассоциации, которые питали праиндоевропейскую поэзию, вероятно, навсегда потеряны, но нам доступны основные значения не менее чем полутора тысяч праиндоевропейских корней — таких как *dekm- («десять»), а также нескольких тысяч производных от них слов — таких как *kṃtom- («сто»). Благодаря этим значениям мы можем понять, как жили и о чём думали носители праиндоевропейского языка.

Синтаксис и морфология: форма мертвого языка

Я не буду пытаться описать грамматические связи между индоевропейскими языками во всех деталях. Нам важен прежде всего реконструированный словарь. Но грамматика, составляющая фундамент языковой классификации, служит главной опорой для определения родства между языками. Грамматика имеет два аспекта: синтаксис, то есть правила, определяющие порядок слов в предложениях, и морфологию, то есть правила, определяющие, какие формы должны принимать слова в тех или иных случаях их употребления.

Праиндоевропейская грамматика в той или иной степени оставила свой след во всех языках индоевропейской языковой семьи. Во всех ветвях этой семьи существительные склоняются, то есть меняют свою форму в зависимости от того, как они используются в предложении. Английский язык утратил большую часть этих склонений в процессе своей эволюции из древнеанглийского, но все другие языки германской ветви их сохранили, у нас же есть некоторые склоняемые местоимения (мужской род: he, his, him; женский род: she, hers, her). Кроме того, большая часть индоевропейских существительных склоняется одинаково, с помощью окончаний, которые генетически родственны, и согласно единой формальной системе падежей (именительный, родительный, винительный и т.д.), которая единообразно пересекается с системой трех родов (мужской, женский, средний) и с формальными классами, или склонениями, существительных, склоняемых определенным образом. Индоевропейские глаголы тоже имеют сходные классы спряжения (первое лицо, второе лицо, третье лицо; единственное число, множественное число; прошедшее время, настоящее время и т.д.), сходные изменения корня (run-ran, give-gave) и сходные окончания. Эта специфическая система формальных категорий, структур, трансформаций и окончаний вовсе не является необходимой или универсальной для человеческого языка. Она уникальна и присуща только индоевропейским языкам. Разделяющие ее языки, безусловно, происходят от одного языка, у которого они унаследовали эту грамматическую систему.

Один пример показывает, сколь малоправдоподобно было бы отнести общность этих грамматических структур индоевропейских языков за счёт случайного совпадения. Глагол to be («быть») имеет одну форму в первом лице единственного числа ([I] am) и другую в третьем лице единственного числа ([he/she/it] is). Они происходят от архаических германских форм im и ist, точно установленными родственниками которых являются древнеиндийские asmi и asti, греческие eimi и esti и старославянские «ѥсмь» и «ѥстъ». Все эти слова происходят от реконструированной праиндоевропейской пары *h₁e’smi и *h₁e’sti. То, что все эти языки имеют общую систему лиц глаголов (первое, второе и третье) и используют одни те же базовые корни и окончания для определения этих лиц, подтверждает родство между ними.

Заключение: воскрешение языка

Работать с праиндоевропейским языком сложно. Та его версия, которой мы располагаем, вызывает сомнения в отношении многих морфологических деталей, фонетически приблизительна, фрагментарна и с трудом поддается дешифровке. Мы вряд ли сможем когда-нибудь понять значение некоторых понятий, а другие понимаем лишь примерно. Однако реконструированный праиндоевропейский содержит ключевые элементы реально существовавшего языка.

Некоторые считают эту реконструкцию не более чем гипотезой. Но ограничения, с которыми мы имеем тут дело, в равной степени распространяются на письменные языки Древнего Египта и Месопотамии, единодушно причисляемые к величайшим сокровищам древности. Ни один хранитель ассирийских текстов не согласится с тем, что нам следует отбросить ниневийские архивы потому, что они неполны, или потому, что мы не знаем точного звучания и значения многих понятий, или потому, что мы не уверены насчет того, как письменный дворцовый язык соотносился с «реальным» языком, которым пользовались люди в своем повседневном общении. Однако те же самые проблемы заставляют многих археологов полагать, что изучение праиндоевропейского языка имеет слишком спекулятивный характер, чтобы обладать реальной исторической ценностью.

Реконструированный праиндоевропейский язык представляет собой длинный, фрагментарный список слов, которые использовали в своей каждодневной речи люди, не создавшие никаких иных текстов. Вот почему он так важен. Однако он будет полезен лишь в том случае, если мы сможем определить, откуда он взялся. Для этого нужно локализовать родину праиндоевропейского языка. Но мы не сможем этого сделать, пока не локализуем этот язык во времени. Нужно выяснить, когда на нем говорили. Тогда можно будет сказать, где.

¹ Вот текст этого рассказа: «Овца с остриженной шерстью увидела несколько лошадей, одна из которых везла тяжелую телегу, другая несла большой груз, а на третьей верхом ехал человек. Овца сказала лошадям: „Мне больно [букв. „у меня сжимается сердце“], когда я вижу, как человек ездит на лошадях“. Лошади сказали: „Послушай, овца, нам больно, когда мы видим, как человек, этот господин, сделал себе теплую одежду из овечьей шерсти и у овцы больше нет шерсти“. Услышав это, овца убежала в поле». Невозможно с уверенностью реконструировать целые фразы наподобие этих на языке, известном лишь фрагментарно. Праиндоевропейские маркеры грамматических времен вызывают разногласия, форма отрицательного местоимения неясна, и точная конструкция праиндоевропейского дополнения («овца увидела лошадь, которая несла груз») неизвестна. Это по-прежнему остается классической проблемой для лингвистов. См.: [Bynon, 1977, р. 73–74; Mallory, 1989, р. 16–17].

² Данная глава в целом основана на четырёх классических книгах [Bynon, 1977; Beekes, 1995; Hock, Joseph, 1996; Fortson, 2004] и различных энциклопедических статьях в: [Mallory, Adams, 1997].

³ «Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое». — Примеч. пер.

⁴ Король Уэссекса, правивший в 871–899/901 годах. — Примеч. пер.

⁵ Пример трансформации фонетики, или произношения, вызвавшей сдвиги в морфологии, или грамматике, можно найти в английском. В немецком языке существует целая система падежных окончаний для существительных и местоимений, выражающая их роль в предложении, а также глагольных окончаний, которая отсутствует в английском языке. Английский лишился этих особенностей, потому что их лишился один из диалектов среднеанглийского языка, старонортумбрианский, и люди, которые говорили на старонортумбрианском диалекте, — возможно, это были богатые торговцы шерстью — оказали сильное влияние на манеру речи в средневековом Лондоне, от которой и произошел современный английский. Носители старонортумбрианского опускали конечный n и m в большинстве суффиксов (esse’ вместо essen — «есть, питаться»). В позднем древнеанглийском произношение многих кратких гласных (например, появившегося в данном случае конечного -e) уже объединились в один гласный (лингвисты называют его звуком «шва» — как в словах «собака» или «молоко»). Эти два сдвига в произношении привели к тому, что многие существительные больше не имели отличительных окончаний, как не имели их глаголы в неопределенной форме и в сослагательном наклонении множественного числа. Позднее, между 1250 и 1300 годами, конечный звук «шва» в большинстве случаев стал опускаться, что стерло различие между еще двумя грамматическими категориями. Порядок слов стал твердым, как и несколько других признаков, указывающих на различие между субъектом и объектом, а для различения инфинитива и других форм использовались служебные слова вроде to, of, or и by. Три сдвига в произношении в значительной степени ответственны за упрощение грамматики современного английского. См.: [Thomason, Kaufman, 1988, р. 265–275].

⁶ Некоторые лингвисты утверждают, что праиндоевропейский корень начинался не с k, а, скорее, с палатовелярного (мягкого задненёбного) звука типа kh, что означает, что первый звук скорее отодвинулся назад в языках группы «кентум», чем выдвинулся вперед в языках группы «сатем». См.: [Melchert, 1994, р. 251–252]. Благодарю Билла Дардена за указание на это обстоятельство.

⁷ Сонорные согласные, или сонанты, — звонкие согласные звуки, в которых звук преобладает над шумом. — Примеч. пер.

⁸ Пессимистическую точку зрения на «реальность» реконструированного праиндоевропейского см. в: [Bynon, 1977; Zimmer, 1990]. Оптимистическая точка зрения выражена в: [Hock; Joseph, 1996, р. 532–534; Fortson, 2004, р. 12–14].

⁹ [Bynon, 1977, р. 72]. В 1350 году до н.э., когда он был записан, микенский греческий находился в переходном состоянии. Многие праиндоевропейские слова в микенском уже поменяли k^w на k. Переход от k^w на k, возможно, происходил уже в некоторых диалектах праиндоевропейского.

¹⁰ О сомнениях относительно реконструируемых значений см.: [Renfrew, 1987, р. 80, 82, 260]. Аргументы в пользу того, что сравнение родственных слов требует, чтобы сравниваемые термины подлежали достаточно строгим ограничениям, см.: [Nichols, 1997b].

¹¹ Букв. threads, то есть «нитки». — Примеч. пер.