Математическое моделирование в экологии:
Историко-методологический анализ

3.3 Колодка случайности

3.3.1. Критичность как черта российской ментальности

От бытовых проблем интересно перейти к каким-то фундаментальным для современной науки взглядам. С этой целью мы выбрали понятие случайности, изучаемой методами теории вероятностей, как потому, что это полезно при обсуждении конкретных экологических моделей, так и потому, что эта проблема вообще весьма существенна в очень многих вопросах.

Мы подаем проблему случайности через ее восприятие в России. Вообще, учение о колодках мышления предназначено для внутрироссийского употребления не только потому, что это — «учение» (в отличие от «теории»), но и потому, что это — учение критическое, Например, вполне возможны изречения типа «Научная теория — это колодка» или «Ученый — это колодник», в которых можно заметить известное сходство с лозунгами Дж. Оруэлла «Свобода — это рабство», «Война — это мир». Но учение о колодках не является антинаучным по своей направленности, так как вообще было бы смешно включать каждый вечер электрический свет и при этом чувствовать себя идейным противником науки. Наше убеждение состоит в том, что любую критику наука умеет обратить себе на пользу. А направленность Дж. Оруэлла, несомненно, антитоталитарная, антикоммунистическая. Российская традиция достаточно терпима к любой критике, чтобы не перепутать конструктивную критику с глобальным отрицанием. Мы всегда помним, что если та или иная научная концепция в чем-то нехороша, то, с другой стороны, никакой другой, лучшей науки нет (если бы она существовала, то была бы и общепринятой). Опыт последних лет, когда общение с Западом стало достаточно широким и свободным, показывает, что приемлемое в России может оказаться слишком критическим на Западе.¹⁴

Вопрос о том, какова на самом деле критичность, свойственная российской ментальности, и какой она представляется для наблюдателя с Запада, не мешает развить подробнее. Для этого существует замечательный источник — «Россия в 1839 году» маркиза А. де Кюстина [40], лишь недавно полностью выпущенный в русском переводе. Мы опять имеем дело с первоклассным продуктом переводческого труда. Собственно говоря, дело не в самом переводе. Русский язык со времен Петра I испытывал сильное влияние французского, что привело к известной конвергенции смысла многих слов, т. е. к сходству или полному совпадению спектров их значений. Поэтому с французского языка вообще переводить не трудно. Дело в замечательных комментариях, которыми снабжен перевод книги А. де Кюстина. Эти комментарии задают широкую панораму разных фактических обстоятельств, связанных с эпохой, с личностью автора книги, с мнениями современников и литературной борьбой, развернувшейся после выхода книги в свет — настолько, что можно не только лучше понять взгляды А. де Кюстина, но частично заглянуть в подсознательные основы этих взглядов.

В России А. де Кюстин испытывал чувство глубочайшего омерзения. Началось это с момента нелепого допроса, когда чиновник никак не мог понять, что вот едет в Россию иностранец неизвестно зачем, а заявляет, что путешествует ради собственного удовольствия. Но главное было впереди: когда утомленный дорогой и таможенной процедурой путешественник добрался, наконец, до гостиницы и прилег отдохнуть на диван, на него ... напали полчища клопов. Естественно, что заснуть в таких обстоятельствах удалось лишь на три минуты: за сравнительно приличным видом гостиницы скрывалась неспособность русского народа извести паразитов (и так было во всех гостиницах и даже в императорском дворце, за исключением лишь одного пансиона в Москве, который содержала англичанка). Вообще вопрос о клопах в изложении Кюстина выглядит не вполне ясным: автор пишет, что клопов удалось победить, поставив ножки его собственной кровати в сосуды с водой, а наши современные учебники паразитологии указывают, что в таком случае клопы ползут на потолок и падают на спящего сверху. Может быть, в 1839 году клопы еще не умели этого делать?

Вторая черта российской реальности, вызвавшая омерзение А. де Кюстина, это частые и бесчеловечные побои, которым подвергался русский народ. В те времена (сообщает Кюстин) при встрече русские долго и церемонно приветствовали друг друга. Однако каждого русского бьют не менее часто, чем приветствуют. Речь в данном случае идет не о драках людей, равных по положению (Кюстин с крайним удивлением, которое и мы теперь разделяем, пишет, что пьяные в России плачут и обнимаются, но никогда не дерутся), а о побоях со стороны полиции и вообще начальства. Автор не просто проявляет человеческое сочувствие к жертвам побоев, но как бы прилагает их к себе лично: странно, но он испытывал страх, как бы самому не быть высеченным розгами и сосланным на вечные времена в Сибирь. Ведь на российских просторах его никто никогда не найдет и не выручит.

Этот страх представляется совершенно нелепым: ведь во времена просвещенного абсолютизма Николая I худшее, что могло ожидать иностранцев, — это высылка из России. Чего же мог бояться А. де Кюстин, не совершивший никакого преступления?

Тут надо обратиться к комментариям. А. де Кюстин был известным в Европе писателем. Россия всегда оглядывалась на европейское общественное мнение; в данном случае настолько, что император лично принимал А. де Кюстина и поначалу даже очаровал его. Но у себя на родине Кюстин считался человеком опозоренным. Дело в том, что после ранней смерти его жены сексуальная ориентация А. де Кюстина эволюционировала к гомосексуализму. Комментаторы точно называют дату, когда Кюстин назначил свидание молодому солдату, но вместо этого попал в засаду: товарищи солдата избили и ограбили его, а история получила широкую огласку. До поездки в Россию А. де Кюстин жил в Испании. Юноша, с которым он состоял в связи и жил в одном доме, устроил большое безобразие. Он разорвал связь с Кюстином и бежал из Испании, похитив испанскую принцессу, а за границей женился на ней. И все эти обстоятельства прохлопали русские шпионы и среди них Я. Толстой, официально числившийся «корреспондентом» министерства народного просвещения. Фактически они занялись Кюстином лишь после выхода в свет его книги. Но в принципе информация от них могла поступить в любую минуту еще во время пребывания Кюстина в России, и, конечно, император не был бы обрадован, узнав, какого он гостя принимал. Разумеется, и в этом случае реально не могло быть ничего, кроме высылки, но субъективные опасения А. де Кюстина становятся теперь более понятными.

И вот Кюстин, в душе которого происходит борьба между отвагой и страхом, всё-таки совершает путешествие по России (хотя значительно сокращает предполагавшийся сначала срок из-за ужаса перед русской зимой) и по-своему оценивает свойства русской ментальности. Хваленое русское гостеприимство оказывается лишь способом заманить иностранца в Россию и дать ему расслабиться, чтобы в этот момент завязать с ним спор на любую тему (например, что лучше: конституционная монархия или абсолютизм). Этот спор ведется с особым злобным остроумием, перед которым путешественник в известной степени пасует в том смысле, что не может полностью отразить нападки. Тогда русские счастливы, потому что им удалось в какой-то мере компенсировать чувство своей неполноценности в сравнении с Западом. Вообще русская нация не способна создать ничего оригинального, но зато гениальна в смысле заимствований у других народов. В доказательство приводится ложноклассическая архитектура Петербурга, нелепая в условиях русского климата.

Для целей данной книги основной интерес представляет культурно-психологический портрет русской нации, созданный Кюстином: неспособность создать ничего оригинального, особая склонность (и способность) к заимствованиям (в сфере культуры и технологии) и при этом чрезвычайно остроумная язвительность по отношению к тому, что заимствуется. Но не лишним представляется заметить, что политические выводы Кюстина оказались вещью весьма серьезной по своим последствиям. Кратко остановимся на них, хотя политика вовсе не является предметом данной книги.

Основной вывод Кюстина в политическом смысле — тоталитарная Россия представляет большую военную опасность для Европы. «Россия в 1839 году» представляет собой чрезвычайно успешный наезд четвертой власти на три другие, воплотившиеся в одном лице императора Николая I. Когда в 1853 году встал вопрос о военном вмешательстве Англии и Франции в русско-турецкую войну, то общественному мнению этих стран нужно было, конечно, объяснить, почему такие жертвы необходимы. Несомненно, книга Кюстина сыграла здесь большую роль. Ее, разумеется, опровергали и по прямому заказу русского правительства, и из патриотических чувств бесплатно. Фактические опровержения отражены в комментариях к книге и во многих случаях ошибки или предвзятость Кюстина бесспорны. Но ведь общественному мнению маловажны фактические опровержения.

Если принять на веру тот исторический слух, что император Николай I покончил самоубийством, чтобы развязать руки наследнику для мирных переговоров в видах неминуемого поражения в Крымской войне, то можно сказать, что книга Кюстина в значительной мере предопределила самоубийство императора. Конечно, чтобы литературное произведение могло иметь подобные последствия, нужно стечение роковых условий: в данном случае крайне неосторожная война с Турцией.

В то же самое время, когда маркиз де Кюстин ездил по России и готовил к печати свою книгу, в Московском университете учился студент Пафнутий Чебышев, который немало потрудился для того, чтобы Россия произвела очередное культурно-научное заимствование с Запада: в данном случае речь идет о теории вероятностей. Рассмотрим в деталях процесс этого заимствования.

¹⁴ Один из авторов вспоминает рецензию, которая была получена на статью по клинической физиологии, написанную вместе со специалистом в данной области и направленную в один из ведущих американских журналов. В статье статистическими данными обосновывалась гипотеза, состоящая в том, что гемоглобин в крови больных, находящихся в тяжелом состоянии, проявляет иные свойства, чем можно наблюдать в опытах in vitro. Рецензент написал, что предположение о том, что свойства in vivo не таковы, как свойства in vitro, «подрывает основы клинической физиологии». Понятно, что подобное обвинение в «подрыве основ науки» совершенно невозможно сейчас в России, так как напоминало бы по стилю сессию ВАСХНИЛ 1948 года. Кроме того, нет занятия более безнадежного, чем подрыв основ какой-либо науки: всегда дело кончалось тем, что любую критику наука умела обратить себе на пользу, если дело даже и начиналось с каких-то персональных конфликтов. (Вернуться)