Free man Dyson и свободный человек Сахаров

Геннадий Горелик
«Троицкий вариант — Наука» № 5(299), 10 марта 2020 года

От редакции: 28 февраля в возрасте 96 лет скончался знаменитый физик-теоретик Фримен Дайсон. Мы публикуем очерк Геннадия Горелика, исследователя Центра философии и истории науки Бостонского университета, посвященный этому замечательному ученому.

Уже после публикации этого материала в бумажной и электронной форме, редакции стало известно, что одновременно автор опубликовал его на сайте «Сноб». В этой параллельной публикации нет ссылки на «ТрВ-Наука». Редакция сожалеет о сложившейся ситуации, но, поскольку уже началось обсуждение статьи, не считает возможным удалить ее с сайта газеты.

Фримен Дайсон в Институте перспективных исследований в Принстоне, 2007 год. «Википедия»

Самая точная теория в истории науки — квантовая электродинамика — была создана в конце 1940-х годов трудами Ричарда Фейнмана, Джулиана Швингера, Синъитиро Томонаги и Фримена Дайсона. Точку поставил именно Дайсон, самый молодой из этой четверки, доказав, что три варианта теории, предложенные старшими коллегами, эквивалентны. А физики-экспериментаторы поставили восклицательный знак, проверив эту теорию с точностью до одиннадцатого знака после запятой.

После этого Дайсону уже не надо было писать диссертацию, чтобы подтвердить свою квалификацию. И он попал на доску почета мировой науки в том же возрасте, что и Эйнштейн. Полвека спустя Дайсон указал на важное различие: главные достижения Эйнштейна были революционными, а квантовая электродинамика стала, по его словам, «триумфом консерватизма»:

«Мы взяли теории, которые Дирак и Гейзенберг изобрели в 1920-х годах, и меняли как можно меньше, чтобы сделать теории самосогласованными и удобными для пользователя. Природа с улыбкой следила за нашими усилиями. Новые эксперименты для проверки теории дали результаты, совпавшие с теорией до одиннадцатого знака после запятой. Но старые революционеры все еще не были убеждены. После того как были объявлены результаты первых экспериментов, я дерзко спросил Дирака, рад ли он большому успеху теории, которую он создал двадцать пять лет назад».

Не буду пересказывать статью-рецензию Дайсона «The World on a String», чтобы не портить удовольствия тем, кто ее не читал. Куда мне до волшебно-простого, эмоционально-умного и веселого языка этого математика, физика, инженера-изобретателя, смелого еретика в науке и за ее пределами, начавшего карьеру писателя в 55 лет и не закончившего ее со своей смертью. Потому что, уверен, читатели новых поколений ему обеспечены.

Первый раз я ему написал 7 февраля 2005 года, прочитав его статью-рецензию «Seeing the Unseen» и обнаружив (с радостным изумлением), что среди видных западных физиков есть по крайне мере один, кто смотрит на Эдварда Теллера («отца американской водородной бомбы») с симпатией и пишет об этом прямо. Дайсон откликнулся на статью о книге воспоминаний Теллера, отражающую мнение большинства:

«Лайтман [автор статьи] признает, что было два Теллера. Он пишет: „Есть теплый, уязвимый, честно конфликтный, идеалистичный Теллер, и есть маниакальный, опасный и неискренний Теллер“. Но его портрет Теллера показывает нам в основном темную сторону. Я хорошо знал Теллера и три месяца с радостью работал с ним над созданием безопасного ядерного реактора. Теллер, которого я знал, был теплым, идеалистическим Теллером. Мы яростно не соглашались почти во всем и оставались друзьями. Он был лучшим научным сотрудником в моей жизни. Я считаю, что его образ, представленный Лайтманом, несправедлив. Моя собственная рецензия на мемуары Теллера объясняет почему».

Андрей Сахаров на конференции в Академии наук СССР, 1989 год. «Википедия»

Среди советских физиков столь же одиноким во взгляде на Теллера был Андрей Сахаров, «отец советской водородной бомбы» (см. мою статью «Загадка третьей идеи. Детектив из жизни академика Сахарова» в «ТрВ-Наука»). Впервые прочитав соответствующее место в мемуарах Сахарова, я подумал, что он, исходя из наивной презумпции порядочности, мерит Теллера на свой аршин. Трудно было допустить, что американские коллеги Теллера могут столь единодушно ошибаться. Углубление в открывающиеся документы показало, что это я наивно не доверял знаниям и интуиции одинокого Сахарова, слишком доверяя общественному мнению прогрессивной американской интеллигенции. Сахарову не раз предлагали провести параллель между ним и Робертом Оппенгеймером, но он всегда отклонял это предложение, видя гораздо больше сходства с позицией Теллера и считая отношение к нему американских коллег «несправедливым (и даже — неблагородным). Теллер исходил из принципиальных позиций в очень важных вопросах. А то, что он при этом шел против течения, против мнения большинства, — говорит в его пользу».

Дайсон ответил мне в тот же день:

«Спасибо за ваше сообщение и за добрые слова о моей рецензии в NYRB. Очень рад слышать, что русские не разделяют американских предубеждений против Теллера. Я не видел вашей статьи „Отец американской водородной бомбы в российском свете“. Буду рад прочитать ее, если вы скажете мне, где ее найти».

После этого, внимательно изучая жизнь Дайсона по его публикациям, я наткнулся на заглавие его статьи 1956 года «Science and freedom».

Еще одна параллель с Сахаровым, который точно так же («Наука и свобода») назвал свою последнюю лекцию в сентябре 1989 года. Статья Дайсона была путевым очерком о его первой поездке в СССР в 1956 году. Полвека спустя я рассказал об этом в статье «„Наука и свобода“, или История с фото- и географией», приложив в качестве вещдока фото 1956 года, на котором присутствуют Игорь Тамм, Фримен Дайсон, Рудольф Пайерлс и Виталий Гинзбург.

В следующие годы мы обсуждали разные темы науки и жизни. Обсуждали, например, проблему квантования гравитации — и человека, который эту проблему впервые «поставил ребром», — Матвея Бронштейна. Расспрашивал я Дайсона о его впечатлениях от Жени Каннегисер — поэтессы и участницы знаменитого Джаз-банда молодых физиков, куда она в 1927-м привела Матвея Бронштейна. Сорок лет спустя Женя стала Lady Peierls, а посредине между этими событиями в ее доме в Бирмингеме Дайсон прожил год. В этот дом часто приходил друг семьи Клаус Фукс — теоретик британского ядерного проекта, «по совместительству» также и советского, за участие в котором он был арестован в начале 1950 года, можно сказать, на глазах у Дайсона.

Наконец, в 2012 году в нашей переписке появилась тема соотношения религии и науки. Точнее, загадка рождения современной науки / физики и загадка ее многовековой европоцентричности. Еще точнее — так называемый вопрос Нидэма, на который я дал библейский ответ. И послал Дайсону англоязычную версию ответа в блоге Scientific American: «How the Modern Physics was invented in the 17th century». Он, к моей радости и удивлению, поддержал направление моих мыслей и добавил свои соображения:

«С вашими выводами я согласен, и мне нечего важного добавить к ним. Поскольку я происхожу из Англии, я думаю о Майкле Фарадее как о еще одном примере ученого с глубокой верой в библейскую религию. Он был необычен лишь в том, что принадлежал к маленькой независимой секте безо всяких аристократических связей.

Пожалуйста, продолжайте присылать мне все, что вы пишете. Отвечать не обещаю».

Безоговорочность поддержки удивила меня, поскольку Дайсон в одной из своих статей назвал себя «христианином практикующим, но не верующим» («I am a practicing Christian but not a believing Christian»).

Переписка позволила лучше понять его взгляд на соотношение религии и науки, и я обнаружил в нем второго замечательного паратеиста. Первым был Сахаров, размышляя над мыслями которого я и ввел новое слово в философию религии. Паратеист, по моему определению, признает, что теизм и атеизм сосуществуют в истории культуры как способы мировосприятия, равноправные в том, что свободно выбираются, а точнее, осознаются свободно и глубоко мыслящим человеком. Это признавали и верующий Сахаров, далекий от всякой церкви, и неверующий Дайсон, посещающий богослужения.

В 2000 году Дайсон заявил:

«Наука и религия — два окна, через которые люди смотрят, пытаясь понять большую Вселенную снаружи, пытаясь понять, почему мы здесь. Из этих двух окон открываются разные виды, но они смотрят на одну и ту же Вселенную. Оба вида односторонние, ни один не полон. Оба упускают существенные черты реального мира. И оба достойны уважения».

А Сахаров за одиннадцать лет до того в своей последней лекции «Наука и свобода» оставил такой еретический прогноз:

«[В прошлые века] казалось, что религиозное мышление и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга исключают. Это противопоставление было исторически оправданным, оно отражало определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет какое-то глубокое синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания. Мое глубокое ощущение (даже не убеждение — слово „убеждение“ тут, наверно, неправильно) — существования в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом. Я говорю тут о вещах интимных, глубоких, но когда речь идет о подведении итогов и о том, что ты хочешь передать людям, то говорить об этом тоже необходимо. И это ощущение, может быть, больше всего питается той картиной мира, которая открылась перед людьми в XX веке».

Не так давно я сопоставил кредо Сахарова и кредо Дайсона, пользуясь их собственными словами, в статье «Просветительство и загадка современной науки». Дайсон по моей просьбе сравнил свое восприятие религии с сахаровским:

«Я бы сказал, что слово „религия“ имеет много разных значений. Для меня религия — это принадлежность к некоторому сообществу людей. Мы — социальные животные, и церковь — это современная версия пещеры с очагом, вокруг которого наши предки сидели и рассказывали истории. А для Сахарова религия — это личное дело, исходящее изнутри ощущение смысла жизни. Мы оба отвергаем любую официальную догму, которая говорит нам, во что мы должны верить». Впоследствии уточнил: «Для меня религия не имеет ничего общего с верой».

Наконец поделюсь своей читательской радостью — последней книгой Дайсона Maker of Patterns: An Autobiography through Letters. Автобиография в письмах — прекрасный источник, из которого, в частности, можно узнать, что русофильство Дайсона началось еще в школе, а укрепилось в Тринити-колледже, куда 17-летний Фримен поступил в сентябре 1941 года. Там его учил говорить по-русски 22-летний князь Дмитрий Оболенский (будущий британский историк), и особое впечатление на Дайсона произвели русские звуки «ш» и «щ». Но важнее были его симпатии к страданиям и героизму России. Он читал роман «Война и мир» параллельно с «Квантовой механикой» Дирака, его профессора в Тринити-колледже.

Приведу лишь одно письмо из этой книги Дайсона, дающее живое представление о его личности:

«Воскресенье, 28 июля 1957 года

Такое тихое и уютное воскресенье! Утром Эстер [шестилетняя дочь] выразила желание пойти в церковь. Поэтому было надето праздничное платье. Джорджа [четырехлетнего сына] тоже умыли и принарядили. И мы втроем отправились к утренней службе. Имме [вторая жена] сказала, что наслушалась лютеранских проповедей на всю жизнь, и осталась дома наслаждаться кратким уединением. Я выбрал епископальную церковь, потому что мне нравится слушать знакомые слова. Церковь была совсем новая, построена в прошлом году в стиле современном, но не чересчур. Служба была точно такой, как могла быть в любой церкви в Кенсингтоне, за исключением того, что средний возраст собравшихся был меньше (было много детей кроме моих) и пение было более энергичным. Моложавый пастор произнес довольно умную проповедь. Мои дети просидели всё время (час с четвертью) идеально благовоспитанно и почти в полном молчании. Всё это было успокоительно и приятно. Хоть я ни в малейшей степени не склонен возвращаться к религиозной вере, которую утратил в четырнадцать лет, тем не менее, я чувствую, что дети должны приобщаться к ней, и чем раньше, тем лучше. Всегда впечатляет, когда видишь, что много миллионов людей по всей Америке каждое воскресное утро ходят в церковь с одним и тем же молитвенником короля Эдварда, который мы заучивали в детстве.

Мы весело возвращались после службы, и Эстер сказала, что хочет ходить в церковь каждое воскресенье. Но тут Джордж извиняющимся тоном заметил: „Думаю, что для меня эта церковь просто немного скучная“. Это была его первая и единственная жалоба после полутора часов безмолвного сидения на твердой деревянной скамье».