Науку заказывали?

А. Н. Петров
«Химия и жизнь» №11, 2012

Очередное присуждение Нобелевских премий — и опять среди лауреатов нет наших. Что происходит? Почему некогда могучая советская наука утратила свои позиции? Почему российским ученым неуютно в своей стране и почему престиж профессии ученого, исследователя, инженера упал ниже плинтуса? Эти вопросы звучат как минимум последние 20 лет, но вразумительных ответов, кроме как «правительство сознательно разваливает российскую науку», мы пока не слышали.

Может быть, повезет на этот раз? Любовь Стрельникова, главный редактор «Химии и жизни», задала эти вопросы Андрею Николаевичу Петрову, генеральному директору Дирекции научно-технических программ при Министерстве образования и науки РФ. Андрей Николаевич не совсем чиновник, он выходец из академической научной среды, и Центр фотохимии РАН по-прежнему его второй дом. Поэтому и разговаривать с ним интересно: факты, мысли и никаких лозунгов. Разговор состоялся 18 октября, незадолго до заседания Совета при Президенте РФ по науке и образованию (29 октября).

Художник В. Камаев

— Андрей Николаевич, почему мы не получаем Нобелевских премий? За державу обидно. Не скрыт ли здесь какой-то системный дефект в организации науки в России?

— Действительно обидно, однако на это есть объективные причины. Во всех странах наука живет и развивается только при условии, что есть заказ на науку, есть потребитель ее результатов и достижений. Наука ведь ничем не отличается от любого другого вида человеческой деятельности, просто научная деятельность развивается на почти монопольном рынке, где есть всего два заказчика — либо государство, либо корпорации (промышленность). Причем государство нынче куда более скромный и слабый заказчик, нежели частный бизнес. К сожалению, сегодня Россия находится на таком этапе развития, когда корпорации и частный бизнес не интересуются наукой. И все усилия Министерства образования и науки РФ, оптимизирующего инструменты финансирования и контроля, не позволяют держать качество научных исследований на высоком уровне. Качество определяется потребителем. А если потребителя нет, то высокое качество невозможно удержать. Только потребитель может оценить вкус пирожного или подтвердить, что сапоги не промокают. Нобелевские премии — это всего лишь зеркало сложившейся ситуации.

— Иными словами, если нет заказчика-потребителя, то и денег на науку нет? А потому и Нобелевских премий нет?

— Это очевидно. Если мы посмотрим на корреляцию числа нобелевских лауреатов из США и денег, которые вкладывают там в науку, то многое станет ясным. Самый большой бюджет на науку — в США. У американцев на одного исследователя, если мне память не изменяет, приходится больше 200 тысяч долларов в год. Это и государственные, и частные средства. В России же бюджет на гражданскую науку формируется только за счет государственных субсидий, и потому он невелик — чуть более 250 миллиардов рублей в год. Если верить Росстату, в России научными исследованиями занимаются 370 тысяч человек. По другим источникам — 200–250 тысяч. Но даже если мы возьмем для расчета самые выигрышные цифры и поделим 250 миллиардов рублей на 200 тысяч, то на одного исследователя в год придется около 40 тысяч долларов, впятеро меньше, чем в США, а по Росстату — в восемь раз. Поэтому позиция России в «нобелевском рейтинге» соответствующая.

— Откуда такая разница в оценках количества ученых?

— Здесь всё просто. Какое-то время назад мы попросили РИНЦ (Российский индекс научного цитирования. — Ред.) подсчитать число уникальных авторов, тех, кто опубликовал хотя бы одну статью в любых научных журналах за последние пять лет. Их оказалось 187 тысяч. Но с учетом того, что не все журналы могли быть охвачены, мы приняли, что их 200–250 тысяч.

— Вы сказали, что государство — довольно слабый заказчик сегодня по сравнению с частным бизнесом. Почему? Ведь в прежние, советские времена науку содержало только государство, и вполне успешно?

— В прежние времена правительство страны содержало не только СССР с трехсотмиллионным населением, но еще и страны Варшавского договора, и помогало развивающимся странам Африки — на доходы от продажи природных ресурсов. Теперь же природные ресурсы — нефть, газ, уголь и другие — находятся в руках частных корпораций, и доходы от их продажи попадают в руки весьма ограниченного круга людей: порядка нескольких тысяч. А государственный бюджет примерно на 40% формируется от прямой внешнеэкономической деятельности. И лишь на 20% — из налогов, сборов и регулярных платежей частных компаний за пользование природными ресурсами. Сегодня государство располагает куда более скромным финансовым ресурсом. Хотя расходов и первоочередных государственных задач очень много — оборона, здравоохранение, пенсионная система, образование, полиция, наука...

— И сколько же сейчас перепадает науке из государственного бюджета?

— Сейчас — 1,09% ВВП, к 2020 году доля расходов на науку будет составлять уже 1,7%. Поскольку ВВП растет, то это будет заметное увеличение в абсолютных цифрах к 2020 году. Из этих денег и формируется государственный бюджет всех ведомств на гражданскую науку в России.

— На что же уходят эти деньги? Научное сообщество непрерывно упрекает Министерство образования и науки в игнорировании фундаментальных исследований. В бюджете предусмотрена специальная статья для них?

— Финансирование фундаментальных исследований происходит из нескольких статей бюджета на гражданскую науку. Прежде всего это гранты РФФИ и РГНФ. Их доля в бюджете — 5%. Еще один процент — это мегагранты. Примерно 50% бюджета Минобрнауки получает Российская академия наук, которая распределяет эти деньги по своему усмотрению, и большая их часть идет на фундаментальные исследования. Наконец, остальное расходуется на Федеральные целевые программы.

Что же касается фундаментальных исследований, то искусственное деление в российском обществе науки на фундаментальную и прикладную поддерживается теми, кто не хочет ни за что отвечать. Логика такая: «Мы занимаемся фундаментальной наукой, публикуем статьи, поэтому отстаньте от нас». Но в сегодняшнем мире ни людей, ни особенно организаций, которые занимаются только фундаментальной наукой, нет. Да и раньше не было. Если вспомнить нобелиатов Н. Н. Семенова, П. Л. Капицу, они делали фундаментальные открытия и одновременно активно занимались очень тяжелыми прикладными задачами. П. Л. Капица был назначен начальником Управления по кислороду при СНК СССР, «Главкислорода». Н. Н. Семенов и его Институт химический физики принимали самое активное участие в атомном проекте. Достаточно сказать, что система взрывного сжатия заряда урана первой атомной бомбы была разработана и осуществлена сотрудниками этого сугубо фундаментального учреждения. Любое право получать деньги и свободу исследования должно быть сбалансировано обязанностью отвечать.

— Но если заказ на науку в государстве, в обществе не сформирован, то есть его нет, то что же вы тогда финансируете? Как определяете и выбираете?

— Деньги, которые государство тратит сегодня на науку, на самом деле идут на сохранение российской популяции ученых, на сохранение научного сообщества, которое ни в коем случае нельзя потерять. В противном случае мы перестанем быть цивилизованной страной. Потому что у научного сообщества много предназначений. Прежде всего — держать интеллектуальную планку, интерпретировать новые знания, которые приходят извне, держать образование на должном уровне и так далее. Если эта прослойка исчезнет, то страна перестанет существовать, потому что присутствие государства в современном мире невозможно без соответствующих компетенций. Вы попросту не сможете даже адаптировать и использовать то, что наработано другими. И грантовые фонды, и мегагранты, и федеральные целевые программы — все это инструменты поддержки научного сообщества. На большее денег не хватает.

— Думаю, государство сегодня не сможет содержать 340 тысяч ученых, если ориентироваться на американские стандарты финансирования.

— Да. Здесь есть две проблемы. Во всем мире научная деятельность любого ученого ограничена во времени. Каждый человек через какое-то количество лет должен подтвердить свою квалификацию, чтобы либо сохранить позицию, либо перейти на следующую должностную ступеньку, но уже в другое место, потому что здесь ему не разрешат пробыть два срока на одной и той же должности. Россия, наверное, единственная страна, где любой человек, попавший в научную среду, становится вечным научным сотрудником.

Есть и другая проблема — как создавать новый институт под новые задачи. Вот недавняя история. Национальный институт здоровья, финансируемый из госбюджета США, обратился в правительство с просьбой открыть еще один, новый институт, чтобы он занялся разработкой нового поколения клеточных тестов для быстрого испытания новых лекарств. Правительство ответило: у вас 23 института, выбирайте любой, закрывайте его, а на его базе создавайте новый, потому что бюджет мы увеличить не можем, и на дополнительные деньги не рассчитывайте. У нас же все прежнее остается, а под новое направление создается новая государственная организация. При сохранении такого подхода нашему государству никогда не хватит ресурсов, чтобы все это содержать.

— Но вернемся к вопросу о том, что финансировать, если нет заказа на науку. Почти половина научного бюджета Минобрнауки уходит на федеральные целевые программы. Как и какие проекты отбираются для заключения государственного контракта?

— Минобрнауки поддерживает инициативные проекты, которые возникают в научной среде. А для экспертизы при отборе проектов привлекаем научное сообщество. Оно само определяет, кто из конкурсантов наиболее достоин решать ту или иную задачу, которую научное же сообщество сформулировало и внесло в программу. Экспертиза работает на всех стадиях реализации каждого проекта. Первая федеральная целевая программа (ФЦП) была выполнена в 2005–2006 году, вторая программа, 2007–2013, завершается в следующем году. За восемь лет в них приняли участие шесть тысяч организаций, включая не только научные институты, но и заводы, и предприятия разной формы собственности. (По данным Росстата, в России научной деятельностью занимаются три тысячи организаций. — Ред.)

Наши федеральные целевые программы, в частности, направлены на то, чтобы показать, что в России возможно проведение полного цикла работ — от идеи до завода — хотя бы на уровне демонстрационных экспериментов. Мы показали: да, это возможно.

— Можно сказать, что вы располагаете потрясающей базой данных о современных исследованиях и разработках в России. Вы как-то анализируете ее?

— К сожалению, многим людям, которые сегодня что-то определяют в государстве, подобного рода анализ не интересен и не нужен. Пока профильные ведомства и крупные корпорации не скажут, какие у них проблемы, за которые должна взяться наука, заниматься анализом можно только факультативно.

А база действительно есть. Любой документ, имеющий отношение к ФЦП, имеет электронный образ, каждый рубль бюджетных денег, потраченных за восемь лет, превращен в отчет и помещен в базу данных. И мониторинг идет все время. При правильной постановке задачи на какой-то вопрос мы ответим за десять минут, на какой-то вопрос потребуется месяц или два работы, но ответ будет.

— Я знаю, что ученые стонут от чудовищных по объему и бессмысленности отчетов по грантам и контрактам. Так ли это необходимо?

— Отчеты по госконтрактам ФЦП у нас очень простые. Если вы подписали госконтракт, то вы получили государственный заказ на результат. И деньги вам дают на это. Что вы с ними делаете — никого не волнует, тратьте на что хотите. Волнует только результат. Главное, чтобы он мог быть отторгнут от исполнителя (документация, образец) и передан другим организациям для дальнейшей работы. Он должен работать всегда и везде, а не только в присутствии пятерых исследователей в лаборатории, которые этот результат получили. Если же результат, определенный контрактом, не получен, то тогда придется отчитываться за полученные деньги до копейки с предоставлением всех подтверждающих документов. Только так заказчик может быть уверен, что все государственные деньги были израсходованы целевым образом.

Кстати, государство дарит исполнителям результаты, выполненные на его деньги. При некоем обременении, в случае войны, эпидемии и т. п. государство оставляет за собой право получить лицензию на использование результатов. Но в целом результаты принадлежат научному коллективу. И в контрактах оговорено условие, что исполнитель обязуется коммерциализовать результат исследований на территории России.

— А чем работа с грантами отличается от работы с контрактами федеральных целевых программ?

— С грантами несколько иная ситуация. Организация или исследователь подает заявку на грант, когда хочет что-то изучить или попробовать что-то сделать. Обычно грантовые деньги дают под имя или под идею. Основная отчетность в этом случае — не только научная публикация, но еще и жесткий отчет по деньгам, подтверждающий их целевое использование (в соответствии с грантовым законодательством). Не важно, что результат получился отрицательным. Важно, что деньги были истрачены строго по назначению. Это, конечно, работа, и притом неприятная. Раньше этим занимались специальные люди. Сейчас большинство людей уволено из экономии, включая лаборантов, машинисток, снабженцев. Впрочем, часто проблема не в том, что этих бумаг много, а в том, что в эти бумаги нечего написать.

Профессор на Западе большую часть времени занимается поиском финансирования, написанием заявок и отчетов по грантам и контрактам. На сайте Национального научного фонда США размещают информацию об ученых, кто нецелевым образом расходовал средства. Полетел на конференцию по одной тематике, а заплатил из гранта по другой — придется не только вернуть деньги, но еще и на три года попасть в черный список и три года не иметь права обращаться в фонд за новыми грантами.

Если вы хотите получать деньги и заниматься чем хотите, то придется писать отчеты. Любое право всегда компенсируется обязанностями.

— Коль уж мы заговорили о грантах, то объясните, зачем государству понадобились мегагранты, вызывающие столько ревности в научном сообществе? Какую цель преследовали?

— Мегагрант — это тоже один из инструментов сохранения научного сообщества. В 2010 году правительство приняло постановление № 220 о выделении на конкурсной основе трехгодичных грантов для привлечения ведущих ученых в российские вузы. Из-за беспрецедентно большого размера, по 150 миллионов рублей, они получили название мегагрантов. Идеология их такова. Пока нет реального заказа на науку в России, в замкнутом исследовательском мирке того или иного института работа неизбежно идет по убывающей. И очень хорошо, что правительству показалось очень важным ввести в нашу научную среду людей с мировым рейтингом, показать, что есть нечто другое, и тем самым оживить деятельность в российской науке.

Успешной ли оказалась эта идея? До конца года пройдет конкурс, по которому гранты 2010 года будут продлены. Посмотрим, сколько из мегагрантщиков придет на этот конкурс. Это и будет показателем. Те, кому продлят грант, выполнили свою миссию. Те, кому не продлят, — сойдут с дистанции. А параллельно объявляется новый конкурс.

— Я знаю, что сейчас уже идет формирование следующей федеральной целевой программы, которая начнется в 2014 году. Может быть, ваши экспертные рабочие группы при ее формулировании ориентируются на те приоритетные направления развития науки и техники и список критических технологий, по поводу которых президент РФ с завидной периодичностью издает указы?

— Не знаю ни одного направления исследований, которое нельзя было бы не вставить в этот перечень. Кстати, президент не сам формулирует, ему формулирует научное сообщество. Зачем? Просто чтобы не забывали процесс, который не надо утрачивать, чтобы сохранить инструмент формирования и трансляции заказа на науку. Самого заказа пока нет, а инструмент есть, и будем надеяться, что он скоро понадобится.

— Научное хозяйство России большое и хлопотное. Больше 400 институтов в Академии наук, 50 государственных научных центров. А тут, два года назад, появились еще и некий Научно-исследовательский центр «Курчатовский институт», и несколько специальных и национальных университетов. Зачем? Это же огромные деньги?

— Научно-исследовательский центр — это новая форма организации научного учреждения, где ученым предоставляется возможность заниматься междисциплинарными исследованиями, фундаментальными и прикладными — от энергетики, конвергентных технологий и физики элементарных частиц до высокотехнологичной медицины и информационных технологий. По замыслу, в России должно быть пять-шесть таких НИЦ. Но пока состоялся только один — на базе Курчатовского института. Обратите внимание, мы не стали строить новый институт, а просто реформировали старый и хорошо известный, использовали готовую инфраструктуру. Надеюсь, что в скором времени появятся и другие центры такого рода. Все зависит от руководителей намеченных институтов, которым надо выполнить довольно объемную работу, чтобы НИЦ на его территории состоялся. Пока что эту работу проделал только генеральный директор НИЦ «Курчатовский институт» М. В. Ковальчук со своими сотрудниками.

Что касается университетов, то за последние годы действительно появились два специальных университета (МГУ и СпбГУ), восемь федеральных и 29 научно-исследовательских университетов. На самом деле это всего лишь новый статус, который получили действующие университеты по указу Президента РФ. Но благодаря этому новому статусу они приобретают большое дополнительное финансирование на развитие своих вузов — миллиарды рублей в первый год.

Зачем это нужно? Ответ простой: наукой должны заниматься молодые. В исследовательских коллективах научный сотрудник становится вечным, молодежь попасть туда часто не может. В мировом высшем образовании есть критерий высокого качества университета — число профессоров, ушедших в бизнес. Соображений как минимум два. Во-первых, он освободил место для молодых, во-вторых, привнес в промышленность новые технологии, созданные в университете.

Инициаторы новой системы надеются, что создание современных и хорошо оснащенных научных подразделений в университетах позволит решить несколько проблем. Эти подразделения будут готовить кадры для науки. Кроме того, они дадут дополнительное образование для любого студента, чтобы он понимал, что такое наука, чего от нее можно ждать и как это можно использовать в его практической деятельности, когда он придет работать мастером в цех или станет директором завода.

В институтах РАН есть базовые кафедры, на которые попадает небольшая часть студентов, и они могут видеть, как делается современная наука. Все же остальные читают учебники. Но если это будет внутри университета, то все его студенты смогут увидеть и понять, как устроена и работает современная наука. Представьте, что в одной комнате в общежитии жили два студента. Один стал профессором, второй — директором завода. И вот когда у второго на заводе возникнут проблемы, то он придет в университет к своему другу профессору и попросит разобраться, то есть сделает заказ на науку.

— А почему, собственно, это не происходит сейчас? Почему частный бизнес шарахается от науки как черт от ладана?

— Мы живем в другом обществе по сравнению с тем, что было 20–40 лет назад. Сейчас единственная мотивация — это, увы, деньги. Никаких других мотиваций в нашем обществе уже, кажется, не осталось. Сегодня в России любой бизнесмен, промышленник или чиновник рассматривает свое дело не как дело, а как финансовый актив, который в нужный момент надо обменять на более ликвидный и дорогой. Все живут в парадигме «вовремя продать то, что у меня есть».

«Красных директоров» сегодня практически нет, может быть, в этом проблема? Красные директора — это те, кто считает, что из ворот их завода (института, лаборатории, предприятия) должна выходить качественная продукция, необходимая обществу. Это те, кто работает на процветание страны и ее будущее. Они не ставят задачу лишь повысить стоимость акций, вовремя выйти на IPO и продать. Почему Саяно-Шушенская ГРЭС взорвалась? Потому что никто не думал, как должна работать энергетика. А все думали, как больше денег получить с нее.

Научное сообщество не исключение. Последнее время в России наукой занимаются как хобби. Для очень немногих наука — это дело жизни. Директора просто используют свои должность, звания и регалии для участия в каких-нибудь комитетах, советах, занимаются а-ля экспертной деятельностью, то есть зарабатывают деньги не результатами научной деятельности, а своим положением. А если говорить про рядовых исследователей, то они проводят время на работе, чтобы пообщаться с приятными людьми, попить чай... Меньшая часть исследователей считает науку делом своей жизни, которое работает на развитие страны. Практически нет исследователей, готовых дать промышленности (бизнесу) работающий приборчик. Как правило, говорят: вот наша статья, вот наша методика, отвалите, делайте, что хотите. Или — вот наш лабораторный образец. А конечным потребителям нужен прибор. Что ж тогда удивляться, что они покупают технологии и приборы на Западе?

— Но разве власть не может вмешаться и сказать бизнесменам: ну-ка всем финансировать науку?

— Может, и такие показатели даже были определены — доля прибыли на финансирование науки. То, что называется «социальная ответственность бизнеса». Но все эти крупные корпорации умеют прекрасно отчитываться, и есть такое ощущение, что в результате все выливается в финансовые манипуляции, формирующие нормальную отчетность, однако на деле никакого финансирования науки пока не ощущается, никакого заказа не формируется. Инвестиционный климат, социальная ответственность бизнеса... На Западе это не просто навязшие в зубах слова, а действующие инструменты. У нас они, к сожалению, не работают.

Пока владелец завода считает, что у него не завод, а набор акций, ничего не изменится. Видимо, этап дикого капитализма в нашей стране затянулся, но он должен закончиться. Когда у человека появится уверенность, что это навсегда, что не отберут, тогда он, возможно, задумается, что надо делать, чтобы его дело дальше работало, как подключить науку.

Видимо, у нашей власти до этого руки еще не дошли. Сначала надо было сохранить страну, потом — Кавказ, потом — позаботиться о пенсионерах... Хотя на первом этапе достаточно, чтобы наши профильные отрасли, такие как Минздрав, точно сформулировали, какие технологии им нужны для лучшего лечения нас с вами, и так далее. Такого рода отраслевых заказов уже будет достаточно, чтобы поддержать науку в тонусе. Просто пока и те и другие об этом не думали. Поэтому мы и занимаемся сохранением научного сообщества и поддержкой инициативных проектов, этим сообществом порожденных. Настолько, насколько хватает бюджетных средств.

— А что может быть формальным и точным показателем того, что заказ на науку в обществе сформировался?

— Такой показатель есть. Это соотношение финансирования фундаментальных исследований, прикладных исследований и разработок на уровне технологий и расходов на коммерциализацию. У нас это соотношение 1:1:1. А в инновационной экономике — 1:10:100. Первую и частично вторую позиции финансирует государство, остальное, в гораздо большем объеме, — промышленность, частный бизнес. Когда структура станет такой, тогда мы поймем, что заказ на науку в государстве и обществе формируется. Тогда денег в науку придет достаточно и можно будет вернуться к разговору о Нобелевских премиях.