Но субъектность — пресволочнейшая штуковина…

Мария Елифёрова
«Троицкий вариант — Наука» №19(413), 24 сентября 2024 года

Оригинал статьи на сайте «Троицкого варианта»

Ричард Докинз известен не только своим влиянием в сфере эволюционной биологии, но и попыткой повлиять на гуманитарные науки. В книге «Эгоистичный ген» (1976) он высказал амбициозную гипотезу, призванную объяснить эволюцию культуры: предположил, что культура состоит из единиц репликации, аналогичных генам, — мемов. Подобно генам, мемы вступают в конкуренцию между собой, и среди них имеет место отбор на выживание: «Примерами мемов служат мелодии, идеи, модные словечки и выражения, способы варки похлебки или сооружения арок. Точно так же, как гены распространяются в генофонде, переходя из одного тела в другое с помощью сперматозоидов или яйцеклеток, мемы распространяются в том же смысле, переходя из одного мозга в другой с помощью процесса, который в широком смысле можно назвать имитацией. Если ученый услышал или прочитал об интересной идее, он сообщает о ней своим коллегам и студентам. Он упоминает о ней в своих статьях и лекциях. Если идею подхватывают, она распространяется, передаваясь от одного мозга другому. <...> Выживаемость хорошего мема, входящего в мемофонд, обусловливается его большой психологической привлекательностью»¹.

Ричард Докинз в 2009 году. Фото Marty Stone

Введение понятия «гена» в свое время перевернуло биологию. Введение Докинзом понятия «мема», казалось бы, должно было совершить аналогичный переворот в науках о культуре. Однако на самом деле оно прошло для них фактически незамеченным. Даже сейчас, в эпоху, когда слово «мем» известно каждому школьнику, гуманитарии почему-то не спешат взять эту теорию на вооружение. Да и значение за словом «мем» закрепилось отнюдь не то, которое в него вкладывал Докинз, — сейчас оно означает род визуального фольклора в Интернете.

Почему так происходит? Если смотреть на теорию мемов с позиции многовекового опыта общественных наук, с ней имеются две проблемы — мелкая и крупная. Мелкая проблема состоит в самом выделении мема как единицы репликации культуры. Что, собственно говоря, является мемом? Приведенные Докинзом примеры мемов нельзя назвать удачными. Например, историк тут же возразит, что постройка арки — сложный процесс, состоящий из множества операций, которые требуют разделения труда, а разделение труда в свою очередь требует определенного уровня развития экономики и общества. Захватившие Римскую империю варвары могли сколько угодно смотреть на римские арки и даже находить их привлекательными, но воспроизвести их были не в состоянии.

Докинз, по-видимому, и сам осознает некоторые затруднения с вычленением мемов: «Но что же такое симфония? Сколько она вмещает мемов? Соответствует ли мему каждая ее часть, каждая различимая фраза мелодии, каждый такт, каждый аккорд или что-то еще? Я прибегаю к тому же словесному приему, который был использован в главе 3. Там я разделил «генный комплекс» на крупные и мелкие генетические единицы и на единицы внутри этих единиц. Ген был определен не как некая жесткая единица, а как единица, созданная для удобства: участок хромосомы, самокопирующийся с достаточной точностью, чтобы служить жизнеспособной единицей естественного отбора. Если какая-то фраза из Девятой симфонии Бетховена настолько легко узнается и запоминается, что ее можно вырвать из всего произведения и использовать в качестве позывного сигнала одной, доводящей до исступления своей назойливостью, европейской радиостанции, то она заслуживает названия мема»².

Докинз почти готов допустить, что культура имеет не цифровую, как ДНК, а аналоговую природу, но для параллели с генами эта мысль губительна, поэтому он всё же отвергает ее: «Возможно, что это впечатление некорпускулярности иллюзорно и не разрушает аналогии с генами»³.

Между тем симфония Бетховена, разумеется, состоит из вполне конкретных единиц — из нот. И — тут мы переходим к крупной проблеме теории мемов — комбинация этих нот очевидным образом имеет автора. Она не существовала до тех пор, пока человек по имени Людвиг ван Бетховен не соединил данные ноты вместе.

В теории мемов Докинза не находится места субъектности. Мемы заняты исключительно «самокопированием» («само-»!) и конкуренцией друг с другом. К этому Докинза вынуждает аналогия с генами: последние 3,5 млрд лет (как минимум) гены не берутся из ниоткуда; новые гены появляются только вследствие неточной репликации старых. Однако с культурой дело обстоит не так. Мы имеем возможность постоянно, в режиме реального времени, наблюдать порождение культурных явлений de novo, а отнюдь не только путем подражания. Пресловутый ученый из приведенной выше цитаты может не только «услышать или прочитать об интересной идее» — он сам генерирует идеи, если, конечно, он настоящий ученый. В конце концов, сгенерировал же сам Докинз свою идею мемов!

Даже в тех случаях, когда музыку сочиняет компьютерная программа, за ней стоит человеческий субъект — программист, которому понадобилась именно музыка, а не решение математической задачи и не изображение фиолетового кролика.

Но так называемое творчество, избыточно фетишизированное европейской культурой Нового времени, — лишь верхушка айсберга. Никакая мелодия не воспроизводит себя сама. По крайней мере до изобретения звукозаписи воспроизведение услышанной мелодии требовало немалых осознанных усилий по обучению музыке. Массовое распространение магнитофонов во времена написания «Эгоистичного гена», а ныне — цифровой записи музыки, существенно упростило воспроизведение. Но при всей соблазнительности этой простоты субъектность человека, нажимающего кнопку Play, никуда не девается.

Общественные науки всегда рассматривали субъектность как данность, хотя, за исключением философии, обычно не брались объяснять ее природу. Естественные науки обратили внимание на проблему субъектности сравнительно недавно — с тех пор, как философ Томас Нагель поинтересовался у биологов, каково быть летучей мышью (напомним, это произошло за два года до выхода в печать «Эгоистичного гена»). В последнее время проблема субъектности занимает всё больше места в нейробиологии. Во всяком случае, эта проблема достаточно серьезна, чтобы от нее отмахиваться.

Часть нейробиологов утверждает, что субъектность — попросту иллюзия⁴, однако это не снимает проблемы, а лишь маскирует ее: само понятие «иллюзии» подразумевает наличие субъекта (кто испытывает иллюзию?). Имеют место, впрочем, и основательные попытки разобраться в природе субъектности и в ее биологических основаниях — можно привести в качестве примера опыт Майкла Газзаниги⁵ и Антонио Дамасио, причем последний затрагивает не только проблему субъектности, но и проблему эволюции культуры⁶.

Так или иначе, перефразируя Маяковского, субъектность — «пресволочнейшая штуковина: существует — и ни в зуб ногой». И наглядным доказательством ее реальности может служить то, что когда-то натолкнуло Дарвина на саму идею эволюции. Речь идет об искусственном отборе.

Рассуждения Докинза об эволюции культуры — характерный пример того, как зачарованность современного дарвиниста естественным отбором заставляет забыть о существовании отбора искусственного. Естественный отбор бессубъектен (не случайно сам Дарвин был не уверен в применимости термина «отбор» к описываемому процессу, подчеркивая отсутствие «отбирающего» субъекта). Но при искусственном отборе отбирающий субъект несомненно присутствует — это человек. В большинстве случаев признаки, по которым осуществляется искусственный отбор, бесполезны или даже вредны для выживания в дикой природе — примером могут служить бессемянные плоды у бананов, — однако человеку они могут быть полезны. Притом есть немало примеров, когда и человеку искусственный отбор особой пользы не приносит: что полезного для нас в укороченной морде мопса, наростах на голове золотой рыбки породы фловерхорн или махровой гвоздике? Мы делаем эти организмы такими просто потому, что захотели и можем. Декоративное животноводство и растениеводство — самый чистый образец субъектности в действии.

Породы голубей. Рис. из книги Чарлза Дарвина «Изменение животных и растений в домашнем состоянии». 1868 год

Сам Дарвин между тем не только не отрицал существования субъектности — он допускал ее наличие даже у животных при половом отборе: «Подобно тому, как человек может придать красоту по своему вкусу самцам своей домашней птицы... точно таким же, по-видимому, образом в природе самки птиц, отбирая в течение долгого времени самых привлекательных самцов, усилили красоту или другие привлекающие свойства последних. Это предполагает, без сомнения, уменье различать и наличие вкуса у самок...»⁷

Представление, что пава выбирает павлина просто потому, что ей нравится пышный хвост, в наши дни не встречает сочувствия среди биологов, и в ход идут самые разные объяснения — от «генов предпочтения пышных хвостов» до «принципа гандикапа». Но какое бы объяснение ни оказалось в итоге верным применительно к животным — даже если исходная дарвиновская аналогия полностью ложна, — это не отменяет существования искусственного отбора у человека.

Организмы, полученные путем искусственного отбора, составляют часть нашей культуры. Кудрявость пуделя — такой же безошибочно опознаваемый элемент европейской культуры, как симфония Бетховена. И пудели, и симфонии вплоть до недавнего времени были маркерами элитарного досуга, недоступного большинству населения: рабочие и крестьяне не могли себе позволить держать декоративных собак и слушать симфонии.

Отбор, сформировавший европейскую музыку, столь же очевидно не имеет отношения к естественному отбору, как и отбор, сформировавший европейские породы собак. Это отбор искусственный, за которым стоит субъект — человек. Элементы культуры — называть ли их мемами или как-то еще — не воспроизводятся сами, не вступают сами собой в отношения конкуренции и борьбы за существование. Их воспроизводит человек (даже выведенные человеком породистые животные и сортовые растения размножаются только тогда, когда этого захочется человеку), и люди же конкурируют между собой, «меряясь» престижем элементов культуры и противопоставляя свою субъектность чужой. Невозможно оторвать культуру от субъекта и реплицировать ее в пробирке.

В этом и состоит основная претензия общественных наук к биологизаторским объяснениям культуры. Дело не в том, что такие объяснения редуцируют «высокую» культуру к «низкой» биологии (хотя подобные карикатурные взгляды действительно порой встречаются среди гуманитариев). Дело в том, что в большинстве случаев такие теории пытаются упразднить неудобный для них феномен субъектности. Упразднить, а не объяснить или хотя бы описать.

¹ Докинз Р. Эгоистичный ген / Пер. с англ. Н. Фоминой. — М.: АСТ: CORPUS, 2018. С. 295–296.

² Там же. С. 299.

³ Там же.

⁴ См. напр. Бернс Г. Иллюзия себя: Что говорит нейронаука о нашем самовосприятии / Пер. с англ. М. Десятовой. — М.: Альпина нон-фикшн, 2024.

⁵ Газзанига М. Кто за главного? Свобода воли с точки зрения нейробиологии / Пер. с англ. под ред. А. Якименко. — М.: АСТ: CORPUS, 2017.

⁶ Дамасио А. Странный порядок вещей: Жизнь, чувства и рождения культур / Пер. с англ. М. Елиферовой. — М.: АСТ: CORPUS, 2024.

⁷ Дарвин Ч. Происхождение человека и половой отбор // Дарвин Ч. Сочинения. Т. 5. — М.: АН СССР, 1953. С. 314–315.