Дарвин и его удивительные посмертные приключения
Во всей истории биологии невозможно найти более тщательно и всесторонне изученную фигуру, чем Чарльз Дарвин. Авторитетные монографии о Дарвине и дарвинизме исчисляются десятками, статьи на эти темы — тысячами. Каждая строчка, написанная Дарвином, уже так или иначе удостоилась внимания историков науки, а чтобы им было удобнее, абсолютно все сохранившиеся тексты Дарвина, включая письма и записные книжки, собраны сейчас на специальном сайте Darwin Online. Дарвина интерпретируют, реинтерпретируют и, конечно же, деконструируют (один крупный эволюционный биолог недавно выпустил аж целую книгу, обличающую Дарвина в расизме и сексизме). Казалось бы, ну что тут можно добавить?
Максим Винарский не пытается рассказать о Дарвине что-то новое. Предмет его очень интересной книги другой. Это — не сам по себе Дарвин, а многочисленные и часто неожиданные последствия распространения дарвиновского учения. Своего рода тень, которую идеи Дарвина отбросили на мировую культуру. Если сказать еще короче, тема этой книги — рецепция дарвинизма.
Что, собственно, такое рецепция? Анализ этого понятия, предпринятый Виталием Львовичем Махлиным (В. Л. Махлин, 2016. Что такое «рецепция»), показывает, насколько оно на самом деле многогранно. Рецепция чего угодно — это процесс, во-первых, активный, и во-вторых, постепенный. Рецепцию ни в коем случае нельзя приравнивать к простому потреблению. Сама латинская приставка re- указывает на вторичное действие, совершаемое в ответ на некое предшествующее действие или событие. А поскольку это вторичное действие совершается живым субъектом, то его результат может быть существенно независим от источника рецепции. Коперник, наверное, даже не понял бы, что имеет в виду Кант, когда называет свои чисто философские достижения «коперниканским переворотом». Рецепция открытия Коперника шла (до Канта) на протяжении двухсот лет и поначалу была крайне малозаметна. Новые идеи постепенно просачивались сквозь интеллектуальные барьеры, передаваясь от ума к уму, — этот процесс соблазнительно сравнить с многократным переизлучением фотонов в зоне лучистого переноса звезды. На то, чтобы преодолеть зону лучистого переноса Солнца, у каждого фотона уходят тысячи лет. Но как раз такие долгие процессы — то есть, конечно, их аналоги в культурной сфере — в конце концов и приводят к появлению чего-то принципиально нового.
Не пугайтесь, в книге Максима Винарского настолько отвлеченных философских рассуждений нет (ну или почти нет). Она написана биологом и историком биологии, который старается не отвлекаться от главного, а главное здесь — это рассказы о людях и их творчестве. Огромная эрудиция автора и его прекрасный литературный язык наверняка сделают эту книгу интересной для всех, кто любит историю естественных наук — или просто историю мысли. Тем более что многое из того, о чем рассказывает Винарский, актуально прямо сегодня.
История рецепции дарвиновского учения полна парадоксов. Вот один из них. С одной стороны, Дарвин и дарвинизм — вещи общеизвестные, о них слышал буквально каждый, кто умеет читать и писать. С другой стороны, идеи Дарвина слишком часто воспринимаются с поразительными искажениями, как будто есть какой-то особый фактор, портящий их при передаче. Причем в наше время дело обстоит едва ли не хуже, чем в XIX веке, когда (Винарский нам это показывает) даже критики Дарвина обычно все же хотя бы понимали, о чем он говорит. Барьеры — и междисциплинарные, и представляющие собой нагромождения простых человеческих предрассудков, — преодолеваются в этой области почему-то с большим трудом.
В начале книги Винарского есть показательный пример. Цитата:
Вот почтенный философ, рассуждая о дарвинизме и проблеме «промежуточных форм», пишет: «Сейчас почти окончательно ясно, что этих промежуточных форм не было». Кому ясно? Откуда он это взял? Ссылку на источник своей убежденности автор не приводит. Невозможно представить, чтобы редактор мало-мальски солидного биологического журнала пропустил в печать статью с таким голословным утверждением.
О каком «почтенном философе» тут идет речь? Заглянув в примечания, мы узнаем, что это Владимир Вениаминович Бибихин (1938–2004), действительно очень известный философ, образованнейший человек, специалист по Хайдеггеру. Справедливости ради надо сказать, что одну-то ссылку он в обсуждаемом месте своей книги все-таки привел. Бибихин цитирует книгу Льва Семеновича Берга «Номогенез, или эволюция на основе закономерностей», которая вышла в 1922 году. Никакие другие работы по эволюции не упоминаются. Разницы между 1922 годом и 1997-м (когда читался положенный в основу данной книги курс лекций) для Бибихина нет. Если посмотреть на эту ситуацию немного со стороны, она начинает выглядеть просто удивительно: ну как можно, например, рассуждать о современной астрофизике, приводя в качестве последнего слова науки дискуссионные статьи почти 80-летней давности? Но в том-то и дело, что в случае с астрофизикой такой подход сразу будет распознан как глупость, а вот применительно к эволюционной биологии он выглядит для большинства образованной публики почти нормой (Бибихин — уж точно не худший представитель российского гуманитарного знания). Почему?
«Утром 1 февраля 1898 г. жители города Провиденс в американском штате Род-Айленд могли наблюдать довольно необычную картину. Прилично одетый джентльмен с пышными черными усами бродил вокруг публичной библиотеки, то и дело наклоняясь, чтобы достать из сугроба какие-то бурого цвета комочки...» Бурые комочки — это воробьи, а джентльмена по имени Хермон Кейри Бампус (Hermon Carey Bumpus) мы как раз и видим тут на фотографии. Его имя знает каждый, кто читал университетские учебники по теории эволюции: Бампус был автором первого исследования, подтвердившего эффективность стабилизирующего отбора. Изображение с сайта dl.tufts.edu
Винарский дает на это очень интересный ответ. Особенность эволюционной биологии состоит в том, что она в большой мере имеет нарративный характер, то есть, попросту говоря, сводится к рассказыванию историй. Это могут быть истории о происхождении жизни, о путях эволюции многоклеточных животных, о выходе на сушу или о происхождении человека, но это в любом случае истории, где эволюционный биолог выступает в освященной тысячелетиями роли сказителя. Именно это сбивает публику с толку, внушая ей, что рассуждать о столь понятных вещах может каждый. Правда, современная физика в ее части, повествующей о Вселенной, тоже в немалой степени сводится к рассказыванию историй (см., например, замечательную книгу Нила Деграсса Тайсона и Дональда Голдсмита «История всего»). Но для того, чтобы со знанием дела судить о современной физике, нужно как минимум владеть математикой. Люди это обычно понимают, а потому и относятся к соответствующим темам гораздо осторожнее. В отношении эволюционной биологии такого «предохранителя» в массовом сознании нет.
Что с этим делать? Следует ли полностью изгнать из эволюционной биологии нарративное начало, сведя ее к математическим расчетам и строгим кладограммам? Или, напротив, следует считать, что и биология, и физика, и другие науки находятся на пороге своего рода «нарративного поворота», который позволит интегрировать их в культуру по неким общим принципам?.. Интересный вопрос.
Это всего лишь первый попавшийся пример проблемы на стыке естественно-научного и гуманитарного знания, порожденной дарвинизмом. Таким проблемам в основном и посвящена книга Винарского.
Книга состоит из одиннадцати глав. Первая глава — вводная, в ней автор очерчивает тему и объясняет свои методологические предпосылки. Вторая глава посвящена биографии Дарвина; как мы уже знаем, это не главная тема книги, но хотя бы краткого очерка о Дарвине тут было не избежать. Третья глава называется «Затмение дарвинизма»; это уже устоявшийся в истории биологии термин, обозначающий отход многих биологов от дарвиновских представлений в конце XIX — первой четверти XX века. Четвертая глава рассказывает о восприятии Дарвина и дарвинизма в дореволюционной России. Пятая глава посвящена социал-дарвинизму. В шестой главе автор разбирается в вопросе о связи дарвинизма и нацизма (спойлер: связи почти никакой нет), а заодно рассказывает о евгенике и ее проблемах. В седьмой главе говорится о судьбе дарвинизма в СССР и о печальном явлении лысенковщины, хотя последняя и связана с дарвинизмом только очень косвенно. Восьмая глава кратко рассказывает о концепции естественного отбора и ее современном состоянии. В девятой главе обсуждаются взаимоотношения дарвинизма и всевозможных катастрофических гипотез, предполагающих, что эволюционные изменения происходят резко и внезапно. Исключительно интересная десятая глава посвящена тому, как выглядит с точки зрения эволюционной биологии проблема «так называемого зла» (это выражение Конрада Лоренца тут очень к месту). И наконец, в одиннадцатой главе обсуждается влияние дарвинизма на картину мира в целом, включая и ее религиозные аспекты.
Критиковать эту блестящую книгу не хочется. Придраться можно разве что к восьмой главе. Вообще говоря, помещать в эту книгу очерк современного состояния теории естественного отбора было не обязательно. Но раз уж автор за это взялся, жаль, что он даже не упомянул концептуальный переворот, связанный с именами Джорджа Уильямса, Уильяма Гамильтона и Ричарда Докинза, в результате которого «фокус» внимания биологов сместился с отбора особей на отбор генов и с индивидуальной приспособленности на совокупную. Однако повторимся: для работы, основная тема которой совсем другая, этот недостаток не критичен.
В одиннадцатой главе Винарский пишет: «В 1941 г. в Германии теолог Рудольф Бультман выпустил небольшую книгу «Новый Завет и мифология». В ней он призывал «демифологизировать» евангельскую историю, то есть убрать из Нового Завета все, что трудно принять образованному европейцу середины ХХ столетия». Это неточность. Бультман как-никак был лютеранином, а у всех протестантов Писание стоит на первом месте. Он призывал не к тому, чтобы убрать что-то из Нового Завета, а к тому, чтобы переосмыслить весь Новый Завет в духе актуальной для XX века философии экзистенциализма. В этом отношении Бультман действительно был очень радикален; но в то же время он был верен протестантской традиции и слишком далеко от текста Библии никогда не отходил.
Уроборос — мифический змей, заглатывающий свой хвост. Винарский пишет в последней главе: «Эта книга тоже своеобразное воплощение уробороса, его современный подвид. Мы совершили долгое путешествие во времени, длившееся 140 лет, и вернулись в свою эпоху». Вот так и процесс рецепции заканчивается там же, где начался, — на исходной идее, которая в порядке обратной связи уточняется благодаря ее новым применениям. Пасть уробороса — это момент «здесь и сейчас», где встречаются прошлое и будущее. Изображение с сайта reddit.com
Вот, пожалуй, и все придирки. Новую книгу Максима Винарского можно смело рекомендовать всем любителям хорошего нонфикшена, руководствуясь вынесенными на ее обложку словами Бориса Жукова: «Жизнь и приключения великих идей захватывающе интересны».
Максим Винарский справедливо замечает, что на большинстве поздних портретов Чарльз Дарвин подозрительно похож на Бога-Отца, «каким его представляли себе поколения европейских художников». Но есть и другие портреты Дарвина — например, вот эта фотография, сделанная в 1855 году. Дарвину в этот момент 46 лет, и он вовсю работает над своей теорией естественного отбора. Сам он эту фотографию не любил. Но не исключено, что она может больше нам сообщить о личности Дарвина, чем более поздние фотографии пожилого мыслителя, заслоненного окладистой бородой. Изображение с сайта en.wikipedia.org